Писатель с бородой: Какие бороды носили известные русские писатели 19-20 века

Какие бороды носили известные русские писатели 19-20 века

История становления моды на территории Российского государства была пресыщена знаменательными событиями: под влиянием веяний западной культуры, Европы и самоидентификации народности модные направления быстро сменялись другими, кардинально отличаясь от предыдущих.

К брадоношению тоже было полярное отношение: от тотального запрета с наложением штрафов от Петра I до ухоженных остроконечных «наполеоновских» бородок у светских франтов.

Такие колебания не могли остаться без внимания – цвет нации и ближайшие к народу стремились непременно соответствовать новомодным течениям.

Император Александр II задал тон современникам и потомкам — он первый отрастил и носил густую бороду при гладко выбритом подбородке. За брутальным образом самодержца последовала сначала рать и военачальники, позже — государственные служители, а дальше мода покорила и простого крестьянского мужика.

Без тени сомнения интеллектуальная элита одобрила «бородатое» веяние: русские писатели с бородой в 19-20 веках ассоциировались с выходцами «из народа», теми, к кому можно прислушиваться, чьи высказывания разбирались на цитаты, чьему зову откликались. Образ эрудированного мужчины с трубкой в руке, размышляющего о политике и жизни государства, разбирающегося в хитросплетениях военных стратегий, вызывал доверие и искренний интерес среди народных масс.

По крупицам сложился собирательный образ российской литературы 19-20 веков: писатель с бородой, бархатным голосом и четкой жизненной позицией.

Познакомимся с бородатыми писателями, чье творчество и мировоззрение имели колоссальное влияние на соотечественников.

Александр Островский

Один из самых ярких представителей интеллигенции того времени, талантливый драматург с незаурядными организаторскими способностями. Творчество и жизненные устремления сыграли решающую роль в становлении национального театра.

Скромный и аккуратный внешний вид Островского был привит ему отцом-священником, обучение в Костромской семинарии, а позже — в духовной академии, зародили в юноше не только высокоморальные качества — человечность, сострадание, глубокое уважение к окружающим, но и тонкую душевную организацию.

Борода и усы Александра Николаевича заканчивались бакенбардами, даже в преклонном возрасте рыжая щетина обрамляла улыбающееся лицо на фоне поредевшей шевелюры. Поэт предпочитал аккуратную бородку средней длины, подбривал область под нижней губой и укорачивал усы — такое оформление не мешало драматургу внятно и разборчиво корректировать работу актеров во время репетиций перед масштабными постановками.

Леонид Андреев

Имя этого талантливого поэта занимает особую нишу Серебряного века отечественной литературы. Считается, что понятие российского экспрессионизма ввел именно Леонид Николаевич.

Впечатлительный и находчивый, эрудированный и обаятельный, он прошел долгий путь становления, борясь со своими внутренними демонами и отголосками революции.

На облик талантливого шатена оказал влияние вынужденный переезд в Италию, где он продолжил творчество, описывая революционные настроения и события Первой мировой войны. Именно в этот период он отращивает бороду на римский манер — коротко стриженная и опоясывающая нижнюю часть лица с мягким переходом к волосам на голове.

Репин изобразил Андреева с улыбающимися глазами и легкой улыбкой, которую прикрывали густые остроконечные усы. Густая шевелюра гармонично завершала образ страстного мужчины.

Константин Бальмонт

Один из самых громогласных авторов среди современников: полиглот, мемуарист, социальный деятель и талантливый писатель. Тонкий живой ум, которым обладал Константин Дмитриевич, быстро возвел его до высокого ранга, где с его словом уже необходимо было считаться. Долгий и витиеватый жизненный путь наложил отпечаток на внешность нобелевского лауреата.

Находясь на пике популярности, Бальмонт не мог позволить себе выглядеть небрежно или неопрятно. Всегда аккуратная одежда новейших фасонов, идеальная укладка коротко стриженых волос и опрятные борода и усы.

Константин Дмитриевич следовал моде английских джентльменов: густая напомаженная борода треугольной формы, немного выступающая над подбородком, и отдельно растущие усы, едва прикрывающие губы. Остальное лицо гладко выбрито и напарфюмлено.

Выбор в пользу такого консервативного образа был сделан под влиянием новомодных течений Оксфорда, позже — Парижа и Берлина, где мужчины предпочитали лаконичный стиль растрепанной бороде.

Валерий Брюсов

Фамилия незабвенного Брюсова неразрывно связана с российским символизмом, родоначальником которого и считается талантливый автор. Литературный критик и историк прошел длинный путь к личностному становлению, на пике карьеры писал и революционном периоде державы, и антиутопические произведения. Отдельной вехой стоят произведения мифологического содержания.

К моменту относительно спокойного периода в жизни и материальной стабильности окончательно сформировал свой неповторимый стиль.

Монголоидные черты лица, высокие ярко выраженные скулы позволяли носить густые остроконечные усы. Клиновидная холеная борода на подбородке и визуально вытягивала лицо, придавая аристократические черты, а в сочетании с коротко стрижеными волосами и открытым лбом образ получался загадочным и притягательным.

Иван Бунин

Известный российский писатель, номинированный на Нобелевскую премию, имел дворянские корни. Детство и отрочество сложились неблагополучно, из-за разорения юноша рано вступил во взрослую жизнь и узнал, что такое тяжелая работа. Однако жаркий характер и жажда знаний быстро возвели Ивана Алексеевича в ранг народных любимчиков.

Вместе с супругой посетил множество стран: Италию, Палестину, Францию — не прекращая творческой деятельности.

В период путешествий у состоявшегося Бунина сформировался особый стиль — педантично уложенные волосы с боковым пробором, короткие усики, расходящиеся в стороны и стриженая борода, не выходящая за размеры нижней губы. Французский стиль отчетливо просматривался не только в одежде писателя, но и в общем завершенном образе аксессуарного набора.

Иван Тургенев

Вклад в развитие и становление русской литературы этим гениальным писателем трудно переоценить: публицист и почетный доктор наук именитых университетов, автор увлекательных произведений, романист.

Детство и отрочество прошли под эгидой материнского деспотизма и лишений, но именно это закалило нрав мальчика и заставило с утроенной старательностью двигаться к достижению целей.

Среди друзей во взрослом возрасте были Гаевский, Некрасов, Добролюбов, а в период Крестьянской реформы Иван Сергеевич занял активную социальную позицию.

Близость к простому народу, за чьи права ратовал поэт, сказались и на внешнем облике: шикарная густая борода опоясывала всю нижнюю часть лица, соединяясь с усами. Однако образ мужчины не был неряшливым: волосы, как и борода, поддерживались средней длины, усики стабильно подравнивались. Такая форма «шкиперской» бороды в сочетании с изысканной одеждой завершали пресловутый образ интеллигенции.

Федор Достоевский

Известный во всем мире писатель, мыслитель, творец и новатор. Произведения Федора Михайловича знакомы читателям на всех континентах, переведены на множество языков и являются актуальными и в современном мире.

Семья Достоевского уходит корнями глубоко в историю, сам автор о своих родителях рассуждает, как о передовых и старательных людях, которые изо всех сил пытаются вырваться из безденежья.

Федор Михайлович пронес свой легкий нрав и снисхождение к человеческим порокам через всю свою жизнь. Будучи известным, уже после ссылки, не кичился своим влиянием на умы прогрессивного человечества, одевался просто и непритязательно: чистая отутюженная одежда и такие же чистые мысли.

Достоевский носил бороду с усами, которые специально никогда не чернил и не напомаживал. Она опоясывала всю нижнюю часть лица и верхнюю часть шеи, бакенбардами уходила к височной части. Образ можно считать «русифицированным», крестьянским, простым и лаконичным.

Николай Лесков

Многосторонний поэт, писатель, увлекался иконописанием, философией, сын духовного служителя. В детстве имел разбитной характер и смог окончить лишь два класса Орловской гимназии, однако, приложив усилия и старательность, поступил на службу в уголовную палату.

Дресс-код учреждения требовал от молодого человека капитальной аккуратности во внешнем виде: чистая форма, гладко уложенные волосы. Тогда же Николай Семенович впервые примеряет тонкий кант бороды по нижней челюсти и маленькие усики.

Позже сменил кардинально деятельность — увлекся промышленностью и местным сельским хозяйством. Внешний облик слегка огрубел, Лесков стал носить усы средних размеров и красивую бороду с кучерявыми бакенами.

Дмитрий Мамин-Сибиряк

Легендарный прозаик и драматург получал образование в духовном училище, позже — в семинарии. Там же впервые открыл любовь к литературе и начал упражняться в творчестве. В своих очерках размышлял об эпохе капитализации в стране, дореформенных перипетиях.

Обладатель шикарной копны волос, Дмитрий Наркисович предпочитал носить скромную бородку, завитки которой оставлялись лишь под нижней губой, и усы, старательно остриженные на диагональный манер. На остальной части лица щетина тщательно выбривалась.

Яркий представитель среднего класса и скромного, ухоженного внешнего вида.

Михаил Салтыков-Щедрин

Дворянин, общественный деятель, вице-губернатор двух губерний, искрометный журналист и душевный писатель. К моменту признания его творческих талантов имеет сформулированную личную позицию по отношению к прописным моралям, баталиям относительно крепостничества, политике.

С молодого возраста отращивал пушистые бакенбарды, позже последовал моде на «линкольновский» манер: к бакенам добавились усы, позже — бородка. В более зрелом возрасте Михаил Евграфович отрастил ее до ключиц, однако старался соблюсти закономерный овал в уходе и стрижке.

Николай Некрасов

Один из классиков русской литературы, великолепный прозаик и известный публицист. Соединял в произведениях сатиру, юмор, народные фразеологизмы, имел множество увлечений, среди которых были охота и живопись.

В сознательные годы считался высокоморальным человеком, сумевшим достучаться до сердец тысяч людей. Автор в произведениях размышлял о жизни крестьянского народа, его быте и устремлениях.

Духовная близость к людям самых простых сословий сказалась на облике Николая Алексеевича: ранняя алопеция теменной зоны оставила кудри лишь на висках и затылке, зато открытое лицо писателя было увенчано густыми усами с небольшой щетиной на подбородке. Позже вокруг всего рта с опущенными уголками губ отросла редкая борода, которая придавала Некрасову образ декадента.

Афанасий Фет

Темпераментный русский поэт-лирик родился в обеспеченной семье, поэтому имел все предпосылки к развитию творческих способностей и качественному обучению. Свое дворянское звание заслужил сам, потому что из-за религиозных нестыковок был лишен права получения дворянского титула по наследству.

Утонченность в произведениях Фета, которая отзывалась тонкими струнами в душах современников, сосуществовала в Афанасии Афанасьевиче наряду с уникальной предпринимательской жилкой.

Мирный и сытый образ жизни сказались на облике Фета — модная одежда, красивая обувь, ухоженная густая борода, лежавшая веером на груди. В преклонном возрасте она поседела вместе с головой, однако не поредела и не расслоилась.

Александр Солженицын

Александр Исаевич занимает отдельную ступень среди русских писателей: общественный деятель, эссеист, достиг успехов на политическом поприще и в драматургии. Детство было омрачено разорением зажиточной семьи и притеснениями в школе за религиозные взгляды, саботировал вступление в ряды пионеров. Университет закончил с отличием, обладал выдающимися знаниями и креативным умом. Во взрослые годы пережил арест, ссылку и реабилитацию, диссидентство и изгнание. Активно пишет о быте простого народа, занимается гуманитарной деятельностью и просветительством.

Удостоен множества наград, среди которых Государственная премия Российской Федерации

В период эмиграции и путешествий формируется внешний облик: свободные рубашки, брюки, незатейливая стрижка и замысловатая борода: усы отсутствуют полностью, а прямая щетина переходит в бакенбарды. В преклонном возрасте имел длинную, до груди, пушистую бороду и такие же длинные седые усы.

Лев Толстой

Один из величайших романистов мирового уровня, русский мыслитель и авторитетный писатель. Творчество Льва Николаевича было признано еще при жизни, произведения экранизировались, а многочисленные тексты переводились на разные языки мира.

Род Толстого тесно связан с дворянской жизнью и аристократией того времени. Получил блестящее образование, а потом и успешный военный опыт, путешествовал по Европе.

Такой калейдоскоп событий в жизни легендарного писателя не мог не отразиться на стиле и образе: вид бравого воина с изящным лицом, обрамленным еще юношеским пушком — в молодости, брутальная борода с густыми усами — во взрослой жизни. При этом борода как бы перетекала через бакенбарды на голову, такую же изобильную шевелюрой.

В преклонном возрасте седобрадый Толстой прятал скромную улыбку в посеребренных временем усах.

Антон Чехов

Антон Павлович не зря признан одним из самых многосторонних писателей в российской литературе: врач по образованию, драматург, признанный прозаик. Большая часть творений признана наследием мировой литературы.

Родился в семье обычных рабочих среднего класса, однако душу мальчика с ранних лет увлекали музыка и литература. Будучи подростком, переживал не лучшие времена, однако талант нашел выход в мир.

Становление как личности, создание семьи и успешные публикации сформировали не только мировоззрения и четкие жизненные позиции, а и внешний стиль поэта: аккуратная стрижка с зачесом на одну сторону, остроконечные усики на испанский манер и узнаваемая клинообразная борода. Образ интеллектуальной элиты завершали утонченные пенсне или очки.

Все же образ бородатого писателя для российского читателя ближе по многим соображениям: переломный момент в модных веяниях 19-20 веков, образ близкого к простому народу человека, который говорил бы с ними честно и откровенно, освещал бы актуальные проблемы.

Ассоциации с тем, какой русский писатель носил бороду, выдают в голове фотографии культовых деятелей литературного искусства, которые так или иначе повлияли на основные принципы и мораль в народе, на самоидентификацию народности, мудрый взгляд на простые жизненные ситуации.

Гладкий подбородок и начало новой русской литературы

Пётр I приказал всем брить бороды, — мало какой еще факт из русской истории XVIII века отделяет в нашем воображении «старую» Россию от «новой». Память о властном дисциплинировании мужских подбородков и щек немало занимала мужчин и в середине, и в конце XVIII века. Можно сказать, что становление новой русской литературы проходило в обсуждении волосяного покрова на мужских лицах.

Лектор — Андрей Костин, кандидат филологических наук, доцент Высшей школы экономики. Дискуссию вел Борис Долгин.

Костин: Коллеги, здравствуйте! Тема может показаться очень странной: какая связь между подбородком и литературой? Может быть, мне удастся показать, что эта связь есть. Но я люблю начинать лекции с демонстрации материала, почти не имеющего никакого отношения к заявленной теме. Так будет и сегодня.

Вначале я задам простой вопрос: что такое литература? Когда мы можем говорить, что у нас где-то, в каком-то сообществе есть литература? Например, если есть стихи, значит ли это, что у нас здесь есть литература? Или если у нас есть какой-нибудь большой рукописный том, в котором мы читаем какую-нибудь явно вымышленную повесть — значит ли это, что у нас здесь есть литература? Или если у нас даются представления, значит ли это, что у нас есть литература? В принципе, определять всё что угодно можно как угодно, но для того, о чём мы сегодня будем говорить, мне кажется важным дать некоторое определение литературы. Когда возникает момент, в котором мы точно не будем сомневаться, что в этом обществе у нас есть литература: это момент, когда формируется сообщество читателей и авторов, которые и говорят, что у нас есть литература, которые знают, как она устроена, знают, что можно и что нельзя, и знают, что эти самые авторы, люди, пишущие тексты, пишущие что-то отличное от всего остального (отличное от документов, отличное от естественной истории или просто от истории), называют себя литературой, и мы знаем, что у этих авторов есть какая-то иерархия.

Описывать подобное литературное сообщество можно всевозможными способами. Все вы, кто проходил через школьный курс русской литературы, который представляет собой курс истории русской литературы, знаете, что говорить о литературе можно с помощью исторического нарратива, рассказывая, что было вначале, что стало потом, причем для этого разговора будут выбираться самые ключевые, основные авторы. Но эту же самую литературу можно изображать разными способами.

Можно взять картинку (см. иллюстрацию вверху — прим. Полит.ру) и показать, какая у нас есть литература. В 1930-е гг. «Литературная газета», основной орган советского Союза писателей, чрезвычайно увлеклась составлением групповых портретов русской литературы, выполнявшихся в форме шаржей. Один из них опубликован в 1937 году, групповой портрет по случаю открытия Волго-Дона. На подобные изображения чрезвычайно увлекательно смотреть, потому что художник, который изображает какую-то литературу с помощью портретов, само расположение этих лиц относительно друг друга, строит поле литературы, показывает, кто где находится и кто что собой представляет. Через эту картинку можно рассказывать о том, что такое Союз советских писателей в год Большого террора. 

Я предлагаю посмотреть на эту картинку с другой стороны. На ней есть одна странность. Если мы посмотрим на лица писателей и одной писательницы, представленных на этом портрете, внезапно обнаружится, что ни у кого нет бород. А если очень сильно присмотреться, то мы обнаружим, что там есть пять человек с усами: Александр Безыменский (номер 3), Демьян Бедный, Владимир Ставский (секретарь Союза писателей), Алексей Сурков, Алексей Новиков-Прибой. Усатые люди есть, замечательно, что они находятся скорее в авангарде русской литературы, но в целом русская литература, советская литература предстает таким делом, которое делают мужчины, и мужчины с гладко выбритыми подбородками.

Насколько это вообще нормально? Можно ли как-то про это думать? Я напомню вам про другую, может быть, значительно более известную групповую фотографию русских писателей, эта картинка украшает статью «Русская литература» в Википедии: здесь шесть писателей, большинство из которых вы читали в вашем школьном курсе литературы. Это Гончаров, Тургенев, Толстой, Григорович, Дружинин и Островский. Замечательно, что на этом портрете ни у кого из них тоже нет бород. Мы, вообще говоря, этих персонажей знаем по картинкам в наших учебниках русской литературы, где они все выглядят несколько иначе — успев обзавестись бородами. И наша большая классическая русская литература будет создаваться бородатыми мужчинами, что особенно замечательно видно на самом безумном русском групповом портрете писателей: это 1906 год, в Москве открывается памятник первопечатнику Фёдорову, и по этому поводу один энтузиаст фотоколлажа решает создать огромный коллаж русской литературы. И центр русской литературы представлен, в основном, мужчинами с бородами и с каким-то диким количеством растительности на подбородке.

Можно было бы думать о том, что это просто изменение моды. Но всё равно есть некоторая вариативность. 

В истории русской литературы не было ни одного периода, где вид подбородков мужчин-авторов выглядел бы настолько же монотонно и однообразно, как в XVIII веке. В XVIII веке если вы были писателем с бородой — значит, вы были священником, а если вы были писателем без бороды — значит, вы не были священником. 

XVIII век — странное время. Та вариативность и допустимость некоторой разницы, которую мы наблюдаем, глядя на групповые портреты русских авторов других эпох, совершенно не работает в XVIII веке. И замечательно, что в русском XVIII веке — при том, что на протяжении всего этого времени в России была литература — не было такого времени, когда был бы один писатель: всегда было несколько поэтов, сколько-то драматургов, разные прозаики, со временем их становилось всё больше, со временем их начали печатать гражданским шрифтом, начали появляться журналы, — но в течение всего этого века не было попыток создать групповой портрет писателей. Более того, не было даже попыток нарративно, через тексты рассказать о том, что «у нас здесь есть какая-то иерархическим способом устроенная литература». Единственным примером попытки рассказать, что у нас в России есть литература, был «Словарь писателей», изданный Н. И. Новиковым, замечательность устройства которого в том, что это был словарь, выстроенный по алфавиту. В словаре, выстроенном по алфавиту, всякие иерархии рушатся. На групповом портрете мы знаем, что у нас в центре — Толстой и Пушкин, а ближе к краям будут находиться, например, женщины. Способ рассказывать о писателях через выстроенный по алфавиту словарь иной. 

Литераторы XVIII века, при том что все они очень хотели оказаться в центре, очень боролись за главенство на Парнасе, не предпринимали попытки отстроить иерархическую картину того, как выглядит литература. Подобные попытки относятся только к началу XIX века. XVIII век предстает значительно более монотонным и как-то иначе литературно устроенным. И самое поразительное — что, листая портреты русских писателей XVIII века, мы видим бесконечные гладко выбритые подбородки.

Поскольку, как мы сейчас видели, за два с половиной века вид мужчин и вид пишущих мужчин явно менялся (что означает, что мужчины как-то думали о том, как выглядят их лица), можно задаться вопросом о том, почему вообще эти странные мужчины XVIII века оставляли себе бритые подбородки и думали ли они вообще об этом. 

Наверное, самый известный сюжет, связанный с историей России XVIII века, — это сюжет о том, что в России XVIII века брили бороды. Пётр I начинает XVIII век с того, что бреет бороды. И это, с одной стороны, факт: у нас есть запись иностранного дипломата, который пишет, что Пётр вернулся из первого заграничного посольства и тут же обрил бороды своим боярам. И у нас есть петровские указы о том, как нужно брить бороды. Но, вообще говоря, это история значительно более сложная, чем история о внезапном преображении русских мужчин, которые до этого были бородатыми, а тут внезапно стали бритыми. То, что я сейчас буду рассказывать, основано на исследованиях замечательных современных историков Степана Шамина и Евгения Акельева. 

Пётр I не был человеком, который внезапно своей волей ввел в России бритые подбородки. Мы знаем, что движение в сторону бритья бород в России началось совершенно определенно со времен Фёдора Алексеевича, старшего брата Петра, у которого была жена-полька, и сам Пётр Алексеевич и его жена всячески способствовали тому, чтобы в Москве, во всяком случае при дворе, завелись новые моды, которые бы соответствовали европейскому виду. Мы это знаем, например, по портретам 1680-х и 1690-х гг. То есть Пётр еще или не успел по-настоящему стать царем, или, во всяком случае, еще не вернулся из первого посольства и не начал демонстративно брить бороды. А у нас уже есть довольно много людей, которые изображают себя с бритыми подбородками. Более того, у нас есть букварь, созданный Карионом Истоминым в том числе для Петра, на котором изображены жених и невеста, где жених — с бритым подбородком. Это 1694 год, Пётр еще не начал править во всю силу, а видно, что норма какая-то другая.

То, что я вам показываю эту картинку, не значит, что в это время абсолютно вся Россия бреется. Естественно, это не так. Это мода при дворе, то, что происходит в самом-самом центре, при троне. Но вокруг Петра было много людей, которые брили бороды. К моменту, когда Пётр возвращается из посольства и решает произвести реформу, эта норма существовала. Мы знаем много посланий патриархов за 1680–1690-е гг., которые всячески обвиняют священников, потворствующих тому, что их прихожане бреют бороды, и говорят: «Не смотрите на больших людей, а продолжайте говорить, что борода — это путь от Спасения». И на этом фоне Пётр I решает совершить реформу внешнего вида своих подданных. Пётр, как известно, вводит новое, европейское платье на немецкий манер и одновременно издает приказ: «Ращение власов на бороде должно быть оставлено». Это написано в «Свейской истории» — главном документе, который так и не был издан, но это такая история, которая писалась, чтобы рассказать о том, что собой представляло правление Петра I. К его смерти труд так и не был закончен, в итоге он остался только в рукописях. «Свейская история» отмечает начало этого процесса 1699 годом.

В 1705 году выходит тот самый указ, от которого мы считаем начало реформ, где говорилось: «На Москве и во всех городах царедворцам и дворовым и городовым и приказным всяких чинов служивым людям, и гостям и гостиной сотни и черных слобод посадским людям всем сказать; чтоб впредь с сего его великого государя указа бороды и усы брили». До этого было еще несколько указов, замечательных тем, что там, например, не было сказано, кто должен это контролировать и как это должно исполняться. В указе 1705 года подробно описано, какие штрафы будут платиться за неисполнение, как можно откупиться за право носить бороду, оговаривается, что священники и крестьяне освобождаются от обязанности брить бороды. И замечательно, что этот указ порождает одно из самых крупных массовых выступлений времен Петра. Во-первых, в Сибири: в Томске и Тобольске сотни людей начинают писать прошения о том, что они не согласны с этим указом, не готовы его выполнять. А в Астрахани поднимается настоящий бунт, где одной из главных причин того, почему люди взбунтовались, называется требование бриться и требование укорачивать свою одежду. И Пётр довольно быстро реагирует. Реагирует на эти обращения из Сибири и говорит: «Я отставляю эти указы». И с тех пор, вообще говоря, для Сибири этот указ исполнялся не так строго. 

Впоследствии Пётр возвращается к этой идее, возвращается шагами, в несколько этапов. В какой-то момент он решает, что вот прямо сейчас нужно все-таки наконец-то приняться за дело, и отчеканиваются специальные знаки, которые должны выдаваться людям, уплатившим за право носить бороды, но этих знаков было отпечатано всего 2000 штук, и они так и не пошли в дело и были отправлены назад на переплавку на копейки. 

В реальности действие указа, касающегося того, что мы должны следить за людьми, которые не бреются, и с них снимать штраф, разворачивается только со времен Екатерины I, со второй половины 1720-х гг., и замечательно, что администрирование этих самых бород переходит в ведение Раскольничьего приказа — специальной конторы, которая ведает раскольниками. Потому что предполагается, что большинство людей, которые не бреют бороды, — это раскольники. На самом деле практика показывает, что это решительно не так. На протяжении всего времени существования этой конторы в нее постоянно попадают жалобы на то, что не носит бороду человек вполне православный, не старообрядец. Более того, оказывается, что есть целые города, где всё купечество не бреет бороду. Более того, есть города, где люди, заседающие в магистрате, руководящие купцами, сидящие в присутственном месте, не бреют бороды. Это странная практика, где, с одной стороны, есть указы, есть орган, который ведает тем, что необходимо брить бороды, установлены довольно высокие штрафы, установлен закон, по которому человек, который приведет бородача, получит довольно большое вознаграждение, — вот в этой ситуации всё равно оказывается, что огромное количество людей не выполняет этих указов.

Более того, мы знаем что где-то, по крайней мере, в конце 1720-х годов эти указы не выполняют дворяне. Например, есть офицеры, которые, когда они служат в полку, бреются, а как только выходят в отпуск — запускают свои подбородки и начинают отращивать бороду. И издается специальный указ, где говорится: нет-нет, вы обязаны брить бороду и даже в деревне должны содержать специального человека и продолжать брить себе бороду. Но в эту самую раскольничью контору, в которую приходят жалобы, не приходит ни одной жалобы на дворянина. Судя по всему, где-то к концу 1720-х – началу 1730-х гг. дворяне более или менее усваивают как норму то, что они должны ходить с выбритым подбородком и, более того, без усов. Если вы посмотрите на портреты из конца XVII века, у нас здесь гладкие подбородки, но есть усы. И первые указы Петра, касающиеся бритья бород, касались только бритья бород, ничего не говорили об усах. Усы появляются только в указе 1705 года. 

Мы можем предполагать, что дворяне к концу 1720-х годов усваивают нормы, в соответствии с которыми они должны быть бритыми. Во всяком случае, они должны быть бритыми в присутственных местах и там, где на них смотрят. 

Как сами дворяне к этому относились и что значило существовать в этом «мире бритой бороды»? И помнили ли эти люди о том, что еще совсем недавно их предки не брились? Говоря о том, когда и как появляется литература и как это связано с бородой, замечательно, что одна из самых ранних вымышленных русских повестей, которую стандартно приводят как пример того, что вот здесь-то у нас уже точно появилась настоящая беллетристика, — «Повесть о Фроле Скобееве», создающаяся как раз примерно в конце XVII века, в эпоху, о которой мы с вами говорили, — там сюжет завязан на том, что Фрол Скобеев проникает к девушке, которую он полюбил, переодевшись девушкой. Чтобы могла появиться такая история, мужчина должен был выглядеть, даже переодевшись, так, чтобы его не приняли за девушку. В этой повести примерно через страницу-полторы после ее начала происходит разговор Фрола Скобеева с его сестрой, где он говорит: «Возьми меня с собой на вечеринки», то есть не «меня с собой», а «скажи, что с тобой будет дворянка», и Фрол очень быстро переодевается девушкой.

Вот для того, чтобы это воображалось как что-то относительно реальное, по-видимому, нужно было представлять себе, что у мужчины может не быть безумного количества волос на подбородке. Вот здесь у нас возникает литература. Борода взаимодействует с литературой.

На протяжении первой половины XVIII века большинство сочинений, которые связаны с бородой, связаны с критикой того, как вводится борода. Люди особенно не пишут о том, что такое борода, как она появилась и что с ней делать. И самый известный посвящённый бороде русский текст XVIII века — это стихотворение «Гимн бороде», которое приписывается Михаилу Васильевичу Ломоносову. Написан этот гимн был в 1757 году, и здесь нужно еще некоторый контекст указать. После того как Екатерина I регламентирует режим надзора за бородачами, при Анне Иоанновне как-то всё немножко распадается, а потом Елизавета Петровна возвращается к надзору за бородачами, и при ней издается несколько указов. Вот ближе к концу царствования Елизаветы Петровны в Петербурге внезапно появляются анонимно написанные стихи, которые названы «Гимн бороде» и направлены против священников, носящих бороду. Что это такое? Этот текст стандартно используется для того, чтобы рассказывать о том, что в России середины XVIII века были сильные антиклерикальные настроения, и Михаил Васильевич Ломоносов как передовой сын русского народа выступает здесь против священников. Нужно сказать, что если открыть этот текст и просто начать его читать, там не очень понятно, что в этом тексте происходит, с чего он вдруг написан. Слава богу, нам, по-видимому, известно, с чем это связано. В позднейшем, ближе к концу XVIII века записанном анекдоте, сохраненном немцем, сообщается, что примерно в это время в Петербурге во время крещения один младенец помочился на бороду петербургского епископа. И, судя по всему, в этот момент священник произносит слова: «Ну, ничего страшного, лучше будет расти!» И вот на эту фразу сочиняется этот самый «Гимн бороде». В нем есть такой рефрен:

Борода предорогая!

Жаль, что ты не крещена 

И что тела часть срамная 

Тем тебе предпочтена.

Почему вдруг борода сравнивается со срамной частью тела, зачем ругать бороду и как устроен этот странный мир, в котором возможен подобный разговор о бороде? Этот текст проходит через описание нескольких ситуаций, в которых мы наблюдаем существ, людей, для которых хорошо, что у них есть некоторый волосяной покров. Первыми из них оказываются женщины. Оказывается, что у женщин на лобке в момент, когда они достигают половой зрелости, начинают расти волосы. И сообщается, что борода — это примерно как лобковые волосы у женщины. Или, более того, эта метафора дальше продолжается и сообщается, что человек, у которого есть борода и который о ней заботится, поступает с ней, как девушка:

Через многие расчосы

Заплету тебя я в косы 

И всю хитрость покажу,

По всем модам наряжу.

Для кого еще могут быть важны эти самые волосы? Для крестьян. Мы знаем, что Пётр сохраняет право носить бороду крестьянам, и здесь вот обыгрывается эта самая ситуация с тем, что младенец помочился на священника: 

Я крестьянам подражаю 

И, как пашню, удобряю.

Борода, теперь прости,

В жирной влажности расти!

Ну и, наконец, борода приносит доходы, потому что борода — это то, чем гордятся раскольники.

Текст нам заявляет, что настоящий мужчина не имеет никакого отношения к бороде. И более того, чем замечателен этот текст «Гимн бороде»? Тем, что против автора этого текста, в качестве которого предполагается Ломоносов, Синод начинает дело. На Ломоносова подается жалоба, дело разбирается в Синоде. И внезапно оказывается, что эта ситуация провоцирует пишущих людей на то, чтобы выступить в защиту Ломоносова. И пишется довольно много стихотворных текстов, которые поддерживают автора «Гимна бороде». Внезапно оказывается, что у нас есть много авторов, которые готовы литературно, противоестественным языком, поддерживать позицию другого автора и выгораживать себя, свою коллективность через указание на некоторые внешние атрибуты противной стороны, которые объявляются не имеющими отношения к подлинной человечности, к подлинной цивилизации, к подлинной маскулинности. Вот борода — это не про мужское. Потому что такие же бороды есть у женщин, такие же бороды есть у козлов. Несколько этих поддерживающих текстов будут постоянно упоминать козлов. Внезапно оказывается, что мы отстаиваем свое право на литературную шутку, мы отстаиваем свое право быть противоестественными, мы отстаиваем свое право не носить бороду. Вот мы сопротивляемся естеству, которое растит у нас волосы на подбородках, и этим-то мы и есть настоящие люди.

Подобной яростности разговор о бороде в XVIII веке больше не будет достигать. Екатерина II, взойдя на престол в самом конце 1762 года, объявляет указ, по которому все преследования людей, связанные с волосами на лице, отменяются. Замечательно, что никто никогда не отменял специально требования для дворян не бриться. Вернее говоря, указ Екатерины относился к раскольникам, но за счет этого уничтожался орган, который следил за тем, носят люди бороды или нет. То есть как бы формально дворяне оставались с этим требованием, но, с другой стороны, в принципе законодательство было смягчено: можно было как-то начинать двигаться и начинать думать в сторону того, что, может быть, нам не совсем нужно носить бороду… И действительно, в 60–70-е годы появляется несколько текстов, в которых показывается, что, вообще говоря, борода — это абсолютная условность. Например, есть замечательная басня о козле, который велел выбрить себе бороду. Автор ее — датский писатель Л. Хольберг, которого перевел Денис Фонвизин. Это одно из первых печатных сочинений Фонвизина. В басне рассказывается про то, что козел пришел в город, увидел, что там все бритые, а только один старый человек держится бороды, отказывается ее сбривать. И над ним все смеются. Тогда козел решает, что быть с бородой — это плохо, сбривает бороду, возвращается в лес, а там над ним все начинают смеяться. И тут у Хольберга в оригинале было, что он пошел к старой мудрой козе и спросил, в чем дело, у Фонвизина получается, как будто бы козел начинает разговаривать со своей женой-козой и та ему объясняет, что, в общем, вы оба дураки, потому что вот нужно делать так, как модно. И мораль басни в том, что нельзя держаться старой моды до конца и нельзя принимать моду, которая только-только возникла.

Замечательный такой пункт, по которому можно задаться вопросом: а может ли вообще возникнуть мода? Могут ли люди в какой-то момент решить переменить свою моду? С одной стороны, нам этот текст рассказывает, что борода — абсолютная условность, это мода, и вот можно так, можно иначе, и относиться к этому будет так, как принято в обществе. А с другой стороны, возникает вопрос, возможна ли перемена этой моды, и, судя по всему, как-то это кажется странным.

Еще один пример того, как относятся к бороде как к чему-то сконструированному и случайному, — это поэма «Россия» Фёдора Дмитриева-Мамонова, книжку которого мы здесь благополучно встречаем, ради которой собрались на эти семинары. Он написал огромную поэму «Россия» про историю России, так ее и не дописав. Написал первые четыре книги и на этом сломался, довёл едва-едва до конца 1790-х годов. Но Дмитриев-Мамонов, начиная рассказывать про историю России, начиная рассказывать историю с нравов народов, которые жили раньше и сейчас живут на русский территории, начинает внезапно с бороды. Оказывается, что борода — это… представить себе то, как выглядели подбородки наших древних предков — это самое важное в труде историка. И он нам пишет текст про то, что и самые древние люди точно были с бородами, и еще совсем недавно в самом модном государстве, во Франции, самый модный король Людовик носил бороду, и, конечно же, «тот прибор власов в России был древних веков, / Каков был со времен всех мудрых человеков». Оказывается, наши предки носили бороду и это абсолютно нормально, потому что мир меняется.

Фёдор Дмитриев-Мамонов ходил бритым — мы это знаем, и мы должны себе как-то объяснять, а почему тогда мы продолжаем этот странный порядок и все кругом бреем себе абсолютно всё. И объяснение, конечно, в том, что потому что мы — лучше, потому что люди, которые сохраняют себе бороду, остаются в странных, в старых временах естественности, над которой никак не поработало искусство. 

Здесь хорошую цитату нам предлагает Карамзин, который в своих «Письмах русского путешественника» начинает думать о том, что же такое сделал Пётр, и заявляет нам: «Борода же принадлежит состоянию дикого человека; не брить ее то же, что не стричь ногтей. Она закрывает от холоду только малую часть лица: сколько же неудобности летом, в сильный жар! сколько неудобности и зимою, носить на лице иней, снег и сосульки! Не лучше ли иметь муфту, которая греет не одну бороду, но всё лицо? Избирать во всем лучшее есть действие ума просвещенного; а Пётр Великий хотел просветить ум во всех отношениях».

Карамзин полагает, что голый подбородок — лучше. Нет никакой доблести в том, чтобы быть естественным человеком, нужно помнить о том, что вы можете изменять себя. Человек — то, что он сам с собой делает, человек меняет себя, и настоящее искусство там, где естественная природа улучшена с помощью просвещения и знаний человека. 

Тут любопытно будет посмотреть на портрет Карамзина. Обратите внимание на его подбородок, как со временем меняются его щеки. Это вот Карамзин во времена «Писем русского путешественника», дальше и дальше. Карамзин довольно скоро принимает решение, что он будет носить бакенбарды. Такую странную форму волосяного покрова, которая, с одной стороны, как бы есть, а с другой стороны, ее как бы и нет. Это и не волосы, и не борода, и не усы. Это что-то, с одной стороны, естественное — я позволяю волосам расти на себе, а с другой стороны — то, над чем поработало искусство.

Карамзин нам заявляет, что нужно общаться не так, как общаются в книжках, а так, как говорят. Но только оказывается, что «так, как говорят» — это так, как говорят в каких-то очень противоестественных условиях, в условиях салона, которого еще нет. И мы должны прислушиваться к женщинам, только мы сначала должны научить этих женщин говорить через наши книги. 

И оказывается, что вопрос о том, бреем мы волосы на лице или нет, — это очень важный вопрос о том, как мы вообще себя видим в этом мире. Этими самым волосами можно управлять. И волосы на лице — это свидетельство того, насколько мы приблизились к нашему лучшему будущему состоянию.

И, судя по всему, если посмотреть на упоминания того, как помещики осуществляют свою власть над крестьянами, оказывается, что примерно в то время, когда действует Карамзин, возникает представление о том, что помещик вправе администрировать крестьянина, прибегая к праву брить бороду. Прибегая к праву, с одной стороны, его цивилизовать, а с другой стороны — делать то, что точно в мире крестьянина наносит ему бесчестье.

И один из замечательных ранних, как мне кажется, примеров подобного осуществления власти связан с тем же самым Фёдором Дмитриевым-Мамоновым, который был обвинен в сумасшествии в конце 1770-х годов, и имения его были отданы под опеку. И, по сути, единственное обвинение реального неправильного обращения этого помещика с его крестьянами, которое нашла следственная комиссия, состояло в том, что очень многие крестьяне в деревнях Дмитриева-Мамонова ходят «голова бритая и борода бритая».

Мы не очень понимаем, что буквально это такое, что здесь имеется в виду. Может быть, это забрита только часть, может быть, просто знак того, что этого человека наказали, например. Но как бы то ни было, мы это ловим: это единственный пункт, по которому его можно обвинить. 

Примерно в то же время, немного попозже, другие помещики тоже прибегают к этой практике.

Первая цитата — это начало 1800-х годов, письмо Бакунина к покойному уже Николаю Львову, где тот пишет о том, что «если добрый гражданин заботится о продовольствии народа» — то есть помещик, — то он должен заботиться о трудолюбии крестьянина, а не о бороде. А брить бороду — не в его воле. То есть помещик не должен брить своего крестьянина, даже если помещику может казаться, что таким образом он сделает крестьянина лучше, сделает его цивилизованнее, у помещика нет на это права. И есть очень много мемуарных свидетельств о том, как в 1800–1810-е годы помещики бреют своих крестьян в качестве наказания. Самое известное из них — это Герцен в «Былом и думах»:

 «Помню я еще, как какому-то старосте за то, что он истратил собранный оброк, отец мой велел обрить бороду. Я ничего не понимал в этом наказании, но меня поразил вид старика лет шестидесяти: он плакал навзрыд, кланялся в землю и просил положить на него, сверх оброка, сто целковых штрафа, но помиловать от бесчестия». 

Это время раннего детства Герцена, то есть 1810-е годы.

Эти самые люди, которые в середине XVIII века отстраивали себя как других, как лучших, которые бреют бороду, на рубеже XVIII–XIX веков внезапно начинают задумываться о том, что, вообще говоря, граница волосяного покрова на лице может меняться и может смещаться. 

И если мы не буквально ножницами сбриваем, то с помощью литературы мы это можем делать. Карамзин первый попробует создать рассказ о русских писателях, выстроенный через иерархию. Именно во время Карамзина в начале 1800-х годов начнут писать историю русской литературы, начнут печататься публичные серии портретов русских писателей. Внезапно окажется, что здесь возникает литература: это люди, которые понимают за собой право литературы как отдельной силы изменять общество вокруг себя. Отношение к бороде окажется переплетенным с представлением о том, как можно конструировать общество. И в конце концов та самая власть Петра, которую он имел перед обществом в том, чтобы одному заставить всех брить бороды, во многом в этот момент переходит к литературе.

Долгин: Спасибо большое. Я бы начал со своего вопроса: а почему борода? То есть понятно, что маркировать можно самые разные элементы внешности. Есть ли гипотеза, почему столько значения, смыслов было придано именно бороде?

Костин: Это отличный вопрос. Во-первых, если вы вспомните картинку с авторами, которую я вам показывал, у нас до конца века вместе с бородой эти люди носят парики. Почти до самого конца века. Этот волосяной покров вокруг головы на протяжении почти всего века — максимально противоестественный. Почему не одежда? Потому что одежда — это точно искусственное. Вокруг нашего лица проявляется наша естественность. Господь зачем-то сделал так, чтобы у мужчины что-то здесь такое появлялось, а также у некоторых женщин иногда что-то такое появлялось. XVIII век очень озабочен проблемами гендерных смещений и смещений половых признаков: в Академии наук держатся гермафродиты, и изображение женщины с бородой — это один из самых популярных лубков. Но это область естественности. Потому что одежду — понятно, что создают люди. И одежда постоянно меняется. А вот мужское тело с вылезающими из него волосами остается неизменным. И это то, на чем мы можем помыслить себя, например, связанными с нашими далекими предками. Эти далекие предки носили, шкуры, но у них была та же самая проблема с лицом, и мы можем начать говорить о наших предках скорее через растительность на лице, чем через одежду. Потому что всё остальное слишком быстро меняется, мода так устроена, и мы готовы немножко менять платья. А борода — то, что постоянно видно, и то, с чем приходится постоянно иметь дело. Тут замечательно, что когда мы смотрим на эти портреты, лица всегда очень гладко выбриты. Вообще, у нас нет портретов людей того времени. Мы не знаем, были ли они настолько блестяще выбриты каждый день. Та самая раскольническая контора, которая занимается администрированием бородачей, — от нее можно было отмазаться, если сказать: «Я последний раз брился две-три недели назад, потом немножко приболел, у меня просто немножко отросло за это время». А когда они накладывали штраф, они говорили: «Теперь ты обязан раз в неделю бриться». То есть недельная щетина, судя по всему, — это для этих людей нормально.

Долгин: Все-таки я полагаю, что в XVIII веке вряд ли думали о предках в шкурах. Или думали, но, во всяком случае, вряд ли это было столь уж очевидным. Представлений об эволюции человека…

Костин: Нет-нет, я могу еще раз показать эту картинку с поэмой Дмитриева-Мамонова: «Все люди древних дней ходили со брадами, / Покрыты кожами и с голыми ногами».

Долгин: Для таких просвещенных людей — может быть. Хорошо, но борода — это же не единственная часть волосяного покрова, доступного человеку. Почему, скажем так, дисциплинирование волос на голове в этом смысле было… Оно, конечно, было значимо, но оно не настолько жестко, может быть, воспринималось, не настолько жестко в режиме двоичного кода «есть — нет»?

Костин: Потому что эти волосы большую часть века прятались. Мы будем смотреть на портреты — это то, что не видно. Мы бреем голову налысо и надеваем на нее парик. Примерно так же, как та самая «женская борода», про которую говорится у Ломоносова, — это не то, что показывается. Сбить парик — это очень неприлично. Не только потому, что мы сбили парик: таким образом оказываются видны эти волосы, которые не должны быть видны. Про это можно меньше говорить, и проблемой оказывается борода.

Долгин: Хорошо, а с усами что?

Костин: А усы — вместе с бородой. Усы — самое замечательное здесь. Указ Петра, где сказано «брить бороду» и специально добавляются «усы» — а потом говорить будут почти исключительно про бороду. Усы как-то оказываются скрыты здесь в разговоре. Я не знаю, как это объяснить. 

Долгин: Усы вполне, насколько я понимаю, бывали. У того же Петра.

Костин: У раннего Петра они бывали. Ранний Пётр, молодой, он такой. Потом Пётр будет бриться, и указ предполагает, что мы будем брить всё лицо целиком.

Долгин: Разве на портретах петровских времен — не только ранних — усы всегда отсутствуют? 

Костин: Давайте посмотрим. В конце концов, да, у Петра есть, но Пётр — царь, ему можно делать всё что угодно. А вот какой-нибудь Меншиков Александр Данилович — Меншиков будет бритый. Пётр здесь оказывается уникальным человеком, потому что он — божественное лицо, он не такой, как все остальные. 

Долгин: Хорошо. Мы помним, что, на самом деле, когда вы показали такое «судно с писателями», — это связка с некоторыми советскими моментами недоверия к бороде. Расскажете что-нибудь об этом? Потому что да, если раннее ЦК состояло значительной частью из людей с бородой, то представить себе члена политбюро с бородой уже начиная с 1960-х гг. — это было бы некоторым нонсенсом. Да и в ЦК это было совершенно не очевидно. Была вообще идея некоторой конткультурности бороды. Это как-то оказывается связано, или вы не очень готовы так далеко вперед, к современности?

Костин: Нет, я думаю, что про это стоит думать, в том числе те самые коллективные писательские портреты заставляют нас про это думать. XVIII век, в конце концов, — это одна из главных дисциплинирующих эпох. Практика обращения с нашими щеками, подбородками и областью над верхней губой, оказывается, очень сильно коррелирует с тем, как государство дисциплинирует своих граждан и насколько большие усилия вкладывает в дисциплинарные практики. XVIII век — это эпоха настоящего бума, невероятной озабоченности дисциплинированием. Про это думает не только государство, про это думают сами граждане. Они счастливы и рады включаться в этот механизм дисциплинирования — в том числе потому, что люди, которых мы читаем, относятся к тому классу, который, собственно, дисциплинируют, в основном. Кроме, опять же, священников: им позволено носить бороду. И у нас растительность на подбородке, оказывается, коррелирует с временами свободы и несвободы.

Увидим ли мы в ближайшее время увеличение числа голых подбородков на московских улицах, я не знаю.

В конце концов, это решение, которое мужчина принимает каждый день, каждую неделю, каждый месяц: что делать…

Долгин: Ну, только те, кто не принял его когда-то и забыл дальше об этом решении. Не заботясь о своей бороде, во всяком случае, чаще, чем раз в месяц.

Костин: Пользуетесь ли вы, Борис, услугами брадобрея? В барбершопе?

Долгин: Нет, никогда. Во всяком случае, для работы с бородой — никогда. Ни один парикмахер ее не касался.

Костин: Изумительная борода. Роскошная борода. 

Долгин: Спасибо. Расскажите, пожалуйста, а почему вы пришли к теме о бороде? 

Костин: Я вообще собирался рассказывать о том, насколько понятия «мужчина» и «женщина» для России XVIII века — подвижная вещь, и меня здесь занимает вопрос о маскулинности и о конструировании маскулинности. Потому что по самому иконографическому ряду, например, по какому-нибудь Радищеву: мощный соцреалистический художник Герасимов пишет Радищева, используя в качестве модели свою дочь. И, смотря на эту иконографию, читая, в том числе, этот очень странный текст «Гимн бороде», мы можем видеть, как маскулинность конструируется, насколько маскулинность этой эпохи оказывается отделенной от непосредственно телесности. Настоящая, подлинная маскулинность не там, где тело. Она в поведении и практиках, а не в теле. Но, прочитав эту дивную поэму, ознакомившись с книжкой, я решил, что мне бы хотелось немного поговорить собственно про бороду. Там действительно есть вопрос с тем, за что осуждают несчастного нашего Дмитриева-Мамонова, и само решение начать рассказывать об истории России с яростного отстаивания точки зрения о том, что у наших предков были бороды и это нормально, — это стоит рефлексии.

Долгин: То есть в этом смысле «Гимн бороде» оказывается гимном свободе? Антидисциплине?

Костин: Нет. «Гимн бороде» — он ведь не воспевает бороду. Он рассказывает о том, что борода должна остаться там, где она есть, и вообще про бороду лучше в приличном обществе не поминать. «Гимн бороде» — это пик дисциплинарных практик елизаветинского времени.

Долгин: То есть это, наоборот, скорее гимн дисциплине, а не попытка вырваться за ее пределы?

Костин: Да.

Долгин: А попытка вырваться за ее пределы — это где?

Костин: Это, по сути, Карамзин с его попыткой отпустить эти «бачечки» свои небольшие и объявлением о том, что у нас мода модой, но, в конце концов, мы вправе принимать ту моду, которую мы хотим, в отличие от позиции Гольберга в переводе Фонвизина, для которого изменение моды невозможно. Если ты начинаешь менять моду, то ты плохой, то ты недисциплинированный субъект. Пример Карамзина предполагает, что мы вправе постоянно менять себя, мир вокруг себя, в том числе начиная с того, что творится у нас на щеках. И Карамзин отпускает эти самые «бачки». 

Долгин: То есть, иными словами, бакенбарды становятся некоторым протаскиванием в щель бороды в некотором вырожденном варианте? Началом протаскивания. А насколько сознательным? Понимаем ли мы, стояла ли за этим какая-то культурная программа?

Костин: Насколько я понимаю, да. У нас есть этот текст в «Письмах русского путешественника». И более того, Карамзин будет в «Истории государства российского» специально фиксировать историю бороды, для Карамзина будет важно отметить, что московский князь Василий, отец царя Ивана Васильевича Грозного, предпринимает бритье бороды — бреет бороду и требует вслед за собой бритья бород. Это вот этот самый двор, в котором возникает идея Москвы как третьего Рима. Для Карамзина это будет важно, Карамзин это будет фиксировать у себя в «Письмах русского путешественника», и историю бритья бород можно восстанавливать по письмам. Одно из первых известных нам писем переписки Карамзина с его другом Петровым, который во многом формировал раннего Карамзина, связано с тем, что (у нас не сохранились письма Карамзина к Петрову, сохранились только письма Петрова к Карамзину) Карамзин описывает свой быт и, судя по всему, он рассказывает Петрову о том, что он просыпается и не бреется, и ходит небритым. Ему на это Петров пишет: «А то, что ты мне пишешь о своих утрах — вспомни строчки Виланда, который говорит, что человек не должен быть как Диоген, не должен ходить с бородой». Они это обсуждают, для Карамзина это важно буквально с начала писательской карьеры. Вот что такое я, мое тело, насколько я могу или не могу им руководить — это важно.

Долгин: Я пока проверил, у меня было ощущение, что я все-таки видел усы и на ком-то из окружения Петра: на Лефорте иногда, в том числе, правда, в довольно поздних изображениях, конца XIX — начала ХХ века, но явно не в советских, где эта традиция совсем исчезла, но вполне в какой-нибудь военной энциклопедии дореволюционной он с усами. Не знаю, может быть, это до 1705 года. Интересный вопрос про усы. А каким образом… Просто есть ощущение, что усы как-то все-таки проникают (может быть, наряду с бакенбардами) в образованное российское общество чуть раньше, чем борода. Вновь проникают.

Костин: Мне не помнится ни одного портрета екатерининского времени, где были бы усы… И, насколько я представляю, это уже то, что происходит при Александре I, когда с растительностью на голове начинают происходить удивительные вещи: тогда возвращаются естественные волосы, люди начинают сходить с ума от того, что с естественными волосами можно делать всякие удивительные штуки, появляются все эти коки невероятные, огромные бакенбарды, можно отпустить усы и гусарскому офицеру ими щеголять… Это уже начало XIX века.

Долгин: А почему тогда? Это отражает какое-то изменение отношения к природе в человеке? Часть какого идеологического поворота это?

Костин: Да, это представление о том, что мы — естественные, и мы должны разрешить себе быть естественными людьми. 

Долгин: Это часть идеологии Просвещения?

Костин: В том числе. У Карамзина в «Письмах русского путешественника» есть отличное место: он смотрит пьесу Руссо «Сельский философ» и вспоминает, что Руссо в «Исповеди» рассказывает о том, как впервые эта пьеса была представлена королю и как он явился на ее представление небритый. Карамзин рефлексирует над тем, что значит быть автором. Руссо предлагает нам автора, который находится в максимально официальной обстановке и который приходит туда в максимально неофициальном виде — с бородой, с небритыми щеками. Естественный человек как бы должен был быть с бородой. Только мы помним о себе, что мы одновременно естественны и произошли из природы и что мы властны над природой. Весь XVIII век и то, что происходит после него, — это очень странное колебание и прохождение по этой границе между природой и искусством, с одной стороны. А с другой стороны, собственно, конец XVIII века, период, когда пишет Карамзин, — там достигает пика смещение гендерных ролей, некоторый отказ от телесности, отказ от тела, бытование в душевном мире ведет к тому, что люди начинают максимально конструировать себя, свой гендер независимо от тела. В какие-нибудь 1770-е у нас появляется очень известная ирландская пара, живущая в Уэльсе, пара женщин, которые решили всю жизнь жить вместе: дамы из Ланголлена, замечательная история. В самом начале XIX века пишет про то, как она с ними встречалась, госпожа де Сталь, это текст тут же переводит Жуковский. Это самый-самый пик, 1790–1800-е годы. И на это идет откат с воспоминанием о том, что если люди естественны, то они должны соответствовать своему биологическому полу. И оказывается важным закрепить за мужчиной его мужское лицо с растительностью и маркировать его отличность от женского лица. Это очень важный этап для 1810–1830 гг. И этот тренд будет только нарастать, нарастать и нарастать к концу XIX века, дойдя до этих всех толстовских, достоевских и прочих бород в эпоху реализма, когда мы должны полностью соответствовать естественности. Нет ничего, кроме природы, и натуральность нам диктует то, какими мы должны быть, и мужское тело должно соответствовать мужской идентичности и мужскому внешнему виду.

Долгин: Какую-то роль инкорпорирование в русское дворянство казаков Запорожской Сечи в распространении усов могло сыграть?

Костин: Это очень хороший вопрос и очень интересный. Потому что, например, если мы посмотрим на ситуацию в Украине в XVIII веке, там есть всякие удивительные вещи. У нас есть документ «Акт побратимства» 1780 года в Херсонской губернии, когда два казака в той же метрической книге, где записываются браки, записывают формулу о том, что они стали братьями и поклялись «вина не пить, друг друга любить». Насколько это проникало в метропольную часть империи — это очень сложный вопрос. Мы знаем, скорее, обратную историю — о том, как в метрополии украинские интеллектуалы гомогенизируются, поглощаются империей. Сложно сказать. Я думаю, что всё равно это маркировалось, как раз усы и чуб маркировались как чужое, как чужой внешний вид, как экзотика, находящаяся на периферии империи. И здесь Украина оказывалась примерно там же, где Сибирь или Кавказ.

Долгин: Вопросов от слушателей у нас пока нет. Ну, это совершенно нормально: я думаю, что, при том, что сама по себе борода является известным элементом повседневности, тема, наверное, для многих новая, не то чтобы понятная и очевидная.

Давайте немного поговорим о дальнейшей символике бороды. Все-таки осознание бритья как дисциплинирующего акта — насколько это, на ваш взгляд, повлияло на безбородость в уже классические советские годы, когда прошла волна революционеров, когда они все были вычищены? Все-таки уничтожение бород — это всё та же самая борьба за дисциплину? За дисциплину поведения, мысли? Эти знаменитые истории, когда психиатры, к которым привозили диссидентов, спрашивали у них: «А почему у вас борода?» И когда диссиденты говорили, что есть же бороды у классиков марксизма-ленинизма, те им ставили диагноз «мания величия». Восприятие бороды как знака или нелояльности, или принадлежности к культурной элите, культурному сословию… Почему так снова стала маркирована борода, негативно маркирована для советских властей, на ваш взгляд?

Костин: Я не готов ответить на этот вопрос. Я уверен, что здесь много о чем можно подумать, рассказать и сделать выводы. Но материалом здесь я просто не владею. Насколько борода оказывается атрибутом интеллектуальности и особости — про это было бы очень интересно подумать: что маркирует борода в какие-нибудь 60–70-е гг.

Долгин: Кстати, у ученых. Более того, у старорежимных ученых. Вспомним фильм «Весна», где ученые (мужская их часть, разумеется) носят эти самые бороды, причем почти карикатурные. Для них это явно допускается. 

Костин: Мы с вами знаем, что для постсталинских времен, может быть, даже скорее длина волос будет едва ли не важнее, чем борода. 

Долгин: Да, как знак нонконформизма, наверное. Хотя, скажем так, историй про то, чтобы спрашивали психиатры про длину волос, до меня не дошло. А вот борода воспринималась как что-то странное.

Костин: Здесь вопрос, насколько было реальнее угодить в участок на проверку, если ты шел по улице с длинными волосами, чем если ты шел с бородой. 

Долгин: Ну да, как массовый, скорее, знак нелояльности — это длинные волосы. Хотя надо сказать, что с культурой хиппи это уже вполне объединяющиеся признаки.

Костин: Тут будет отдельная увлекательная история про те места, где культура хиппи соприкасается с ранней культурой воцерковления и ухода в монастыри. Для 70-х гг. это будет увлекательная история: насколько внешний вид был задействован в этой истории и оказывался важным для стратегии социализации здесь. Это тоже было бы любопытно подумать.

И, в конце концов, у нас же будет еще важная культура строек к вот этому самому «отросла борода». Мужчины, уезжающие в студотряды на лето, на заработки в геологоразведочные партии, где невозможно нормально побриться, и приезжающие с бородами и маркирующие, в том числе, таким образом свою социальность и стоящие перед необходимостью дальше что-то с ней делать, после этого возвращения. Я эти истории точно знаю по своему отцу — как принимались решения о том, что дальше делать и как потихоньку сбривать этот покров. И, опять же, культура геологоразведки как локус относительной свободы и воображение локуса естественной свободы здесь будет тоже важным, интересным.

Долгин: Нам задают вопрос, вернувшись от советской эпохи, про судьбы бороды в XIX веке: «Понятно, почему ее носил консерватор Александр III, но мода среди царей возобновилась с либерала Александра II. Чем это можно объяснить?» Кстати, очень интересно, что в самом вопросе естественным образом борода ассоциируется уже с консерватизмом, с традиционностью, а не наоборот.

Костин: Да, это замечательно. Я думаю, что как раз для Александра II это был маркер того, что с ним приходят новые времена. Писатели на нашем портрете с Гончаровым, Тургеневым, Толстым — они будут всё дальше и дальше отпускать бороды, и для них носить бороду в правление Александра II и при Николае I — это разные вещи. То есть я думаю, что Александр II, вообще говоря, мог маркировать здесь как раз новые, более свободные времена. И, в конце концов, это уход к натуральной естественности, к опоре на подлинную науку. То есть до традиционализма, до представлений о том, что мы возвращаемся к нашим древним корням, за бородой еще есть это самое представление о том, что это — разрешение человеку быть таким, каким он может быть и каким он сам себя может сделать. В этом, собственно, история XVIII века, и бачки Карамзина — они про это, они про то, что человек может выбрать, бриться или не бриться. Сама эта ситуация выбора, в которую тебя постоянно ставит твое тело, дает тебе свободу. Представления о том, что ты обязательно должен носить бороду, потому что ты мужчина, такие традиционалистские представления, идут потом. Сначала должны появиться представления о том, что вообще можно это всё не брить, можно позволить себе чуть-чуть вот здесь вот поотращивать.

Долгин: Мне кажется, интересно еще то, что вслед за баками Карамзина мы помним бакенбарды Александра I и многих в его времена; мы помним, с другой стороны, усы Николая I. То есть вообще какая-то игра с возможностью что-то оставить из волосяного покрова на лице не начинается с Александров II и III, она идет раньше.

Костин: Да, совершенно верно. И здесь, помимо усов и этих роскошных бакенбард двух Александров, не забудем того, что Александр I вытворяет с естественными волосами, со своей челкой. Потому что это что-то невообразимое. Там происходит настоящее конструирование себя. 

Долгин: Вообще, самые разные инструменты дисциплинирования человека и работа с ними в разных обществах, в разных культурных ситуациях — мне кажется, это вообще очень продуктивная тема. 

Почему стоит прочитать «Дептфордскую трилогию» Робертсона Дэвиса

Начать разговор о Робертсоне Дэвисе стоит, конечно, с его фирменной, практически толстовской, бороды и бессчетного количества анекдотов, связанных с ней. Например, однажды на книжной выставке из-за нее Дэвиса приняли за православного священника. В другой раз на открытии Стрэтфордского фестиваля в Канаде женщина подошла, потянула Дэвиса за бороду и радостно воскликнула: «Да она настоящая!» А во время одного из промотуров, когда Дэвис разъезжал по стране, раздавая интервью, официантка в ресторане спросила, не Санта-Клаус ли он. На это писатель ответил: «Нет, мадам, но у меня острые когти» («когти» по-английски — claws).

Робертсон Дэвис. Источник: wikipedia.org
Эти истории очень многое рассказывают о Дэвисе. Во-первых, каким бы суровым он ни был на вид, писатель был остроумным собеседником и за словом в карман не лез — ни в реальной жизни, ни в романах, полных юмора, хотя и не комедийных. Во-вторых, какое впечатление он производил на окружающих: будучи канадцем из XX века, Дэвис выглядел британским писателем Викторианской эпохи. Даже звучал он по-английски — многие отмечали нехарактерную для Канады британскую манеру произносить гласные. И книги Дэвиса только способствовали этому парадоксальному образу: писатель, который всю жизнь воспевал родную Канаду и мечтал, чтобы у Канады появилась собственная независимая и особенная литература, был очарован Великобританией. Его книги считаются первыми образцами канадской постколониальной литературы — при этом сам Дэвис одновременно оказывается последним канадским колониальным автором.

Дептфордская трилогия

Славу Дэвису принесли три трилогии романов, и прежде всего вторая, «Дептфордская», которая рассказывает истории нескольких людей, родившихся в вымышленном городке Дептфорд, и растягивается более чем на полвека. Дальше нам придется упомянуть несколько сюжетных поворотов; кроме них, в романах происходит так много событий, что вряд ли эти детали испортят вам удовольствие, но, если вы боитесь спойлеров, осторожно пропустите следующие три абзаца.

Трилогия начинается в последние дни 1908 года с, казалось бы, мелочи: один мальчишка кидает снежок в другого, но вместо этого попадает в молодую беременную жену местного священника. Снежок вызывает целую лавину событий: у Мэри случаются преждевременные роды, а сама она, похоже, повреждается умом. По крайней мере, так считают все жители городка, кроме Данстэбла Рамзи, мальчика, которому и предназначался несчастный снаряд. Данстэбл (чуть позже он сменит имя на более благозвучное Данстан) увлекается агиографией — изучением житий святых — и считает святой саму Мэри. Именно его судьбе посвящен первый том трилогии, «Пятый персонаж»: Данстан вырастает, сражается на полях Первой мировой, становится историком и знатным агиографом, путешествует по миру и знакомится в Мексике с иллюзионистом Магнусом Айзенгримом. Магнус оказывается тем самым преждевременно рожденным сыном Мэри, и это лишь одно из множества удивительных совпадений, из которых сплетена трилогия.

Второй том, «Мантикора», посвящен Дэвиду Стонтону, сыну Боя Стонтона, кинувшего злосчастный снежок. Бой заметно поднялся во время Великой депрессии на производстве сахара («Когда человеку крупно не везет, он способен поглотить немыслимое количество кофе и пончиков», — пишет Дэвис; эти самые пончики и делают Боя «сахарным королем»). Его сын впоследствии стал знаменитым адвокатом… и алкоголиком. А еще он никак не может разобраться со смертью отца, для чего и отправляется в Цюрих к психоаналитику: из разговоров с ней и состоит книга.

Наконец, третий том, «Мир чудес», — история Пола Дэмпстера, больше известного миру как волшебник Магнус Айзенгрим. Шведский режиссер, явно списанный с Ингмара Бергмана, решил снять его в фильме о легендарном французском фокуснике Робер-Удене. Но для того, чтобы придать игре достоверность, Дэмпстеру приходится наконец рассказать киношникам и своему другу Данстану историю своей жизни. Так мы наконец узнаем, как недоношенный мальчик из канадской глубинки попал в бродячий цирк, затем в лондонский театр и, наконец, стал знаменитым иллюзионистом. Или, по крайней мере, мы слышим его версию событий.

Композиция трилогии необычна: это не три последовательные истории, но и не одна история, рассказанная с трех точек зрения. Это три совершенно самостоятельных романа, которые можно читать в любом порядке, но только сложенные вместе, они превращаются в единую симфоническую историю.

Метод паука

«Спрашивать у автора, который надеется стать серьезным писателем, является ли его творчество автобиографическим, все равно, что спрашивать у паука, где он покупает свою нить. Паук достает свою нить прямо из своих кишок, оттуда же автор достает свои книги», — говорил Робертсон Дэвис в ответ на вопросы об автобиографической природе своих книг, и особенно «Дептфордской трилогии».

В трилогии действительно много автобиографического. Вымышленный Дептфорд очень похож на родной для писателя Темсвилл: даже щебеночный карьер, в котором происходит одна из ключевых сцен «Пятого персонажа» находится недалеко от места, где в 1913 году появился на свет (в день рождения Гете и Льва Толстого — что писатель считал добрым знамением) и жил маленький Дэвис. Родные края Дэвис знал назубок: много лет спустя он по памяти нарисовал карту Темсвилла, и она оказалась невероятно точной — только несколько ошибок.

Бывшее здание ратуши в городе Темсвилл. Источник: wikipedia.org
Окончив в 1935 году Университет Куинс в Кингстоне, Дэвис отправился в британский Баллиол-колледж. Хочется сказать, что оттуда он привез свой знаменитый английский акцент — но нет, эта манера у него появилась еще в подростковом возрасте, как и привычка к щегольству. Будущий писатель некоторое время не расставался с моноклем, а в университете пристрастился к экстравагантным широкополым шляпам. После смерти Дэвиса его дочь рассказывала, что он всю жизнь скрупулезно конструировал собственный образ, потому что не любил раскрывать свою настоящую жизнь. Даже Джудит Скелтон Грант, написавшая биографию Дэвиса, вспоминала, что удивилась, узнав, что в Оксфорде он потерял целый год из-за депрессии: писатель попытался скрыть этот факт от нее.

Зато не скрывал он того, что в Британии увлекся театром. «Я никогда не хотел стать писателем. Я хотел стать актером. Одной из самых поучительных вещей в моей жизни было осознание того, что я недостаточно хороший актер, чтобы зарабатывать этим на жизнь», — вспоминал Дэвис. Попробовав себя в небольших ролях, он пару лет проработал литературным помощником режиссера в знаменитом лондонском театре «Олд Вик»: там он подглядел множество деталей для «Мира чудес», главный герой которого тоже оказывается в британской театральной тусовке. А еще в «Олд Вик» он познакомился с австралийкой Брендой, которая работала там помощницей режиссера. Позже она стала его женой.

Знаменитый лондонский театр «Олд Вик». Источник: wikipedia.org

Журналист

В 1940 году Дэвис с невестой вернулся в Канаду и с головой окунулся в журналистику. Больше двадцати лет он проработал редактором единственной городской газеты Питерборо. Благодаря этой позиции он был погружен буквально во все дела маленького (всего 30000 жителей) городка: от дебатов вокруг противозачаточных средств до коррупционных скандалов. «Этот опыт снабдил его тоннами материала для будущих романов — но главным образом научил много писать и внимательно исследовать источники.

Читая книги Дэвиса, поражаешься количеству подробностей, которые писатель уместил в них: только из Дептфордской трилогии можно многое узнать о жизни канадской глубинки, юнгианском психоанализе, устройстве бродячих цирков, адвокатских приемах, житиях разнообразных святых, медицине, экономике — и список можно продолжать до бесконечности. И еще больше поражаешься, вспоминая, что эти книги были написаны в начале 1970-х, задолго до появления интернета. Дэвис обладал поистине энциклопедическими познаниями в самых разных областях и умел выуживать факты из самых разнообразных источников. А если не мог найти подробности, то додумывал. В «Пятом персонаже» Дэвис упомянул, что иезуитское общество болландистов, которое занимается изучением жизни святых, пользуется красными чернилами. Много лет спустя он встретил в Нью-Йорке человека, вхожего в эту закрытую организацию, который спросил: как вам удалось узнать такие подробности, известные только посвященным? Пришлось признаться: Дэвис, не знавший ни одного болландиста, просто придумал эту деталь — и угадал.

Выдумщик

Впрочем, предостережем вас от чрезмерной доверчивости. Затуманив взор читателя реальными подробностями, Дэвис пользуется возможностью и добавляет в книгу вымышленные детали. И речь не только о главных и второстепенных героях: он может, например, через запятую перечислять Ронни Нокса и монсеньора Дарси. Первый — реальный священник и автор «Десяти заповедей детективного романа», второй — персонаж фицджералдовского «По эту сторону рая»: в мире Робертсона Дэвиса оба они вполне равноправны.

К подобным приемам Дэвис был склонен задолго до того, как стал писателем. Коллега Дэвиса по журналистской работе в Питерборо рассказывал, как они однажды выдумали скандальную историю об одном из основателей городка, сфабриковали (и искусственно состарили!) документы, подтверждающие ее, только чтобы шутки ради обдурить местное историческое сообщество. В общем, не стоит доверять писателям: за представительной окладистой бородой может скрываться тот еще шутник и выдумщик.

Робертсон Дэвис рассуждает о критике. Источник: Youtube

Канада

Несмотря на свой британский акцент, несмотря на то что стиль Дэвиса больше всего похож на диккенсовский, несмотря на то что действие большей части Дептфордской трилогии происходит где угодно, только не в Северной Америке, Робертсон Дэвис конечно же остался стопроцентно канадским писателем — и одним из первых великих писателей этой страны.

В первую очередь это касается его иронии — сам Дэвис считал, что к ней располагает климат; жители заснеженной Канады не могут не обладать особым чувством юмора. Даже свою любовь к родине писатель сдабривал сарказмом, говоря, что Канада — это не страна, которую стоит любить, а «страна, о которой стоит переживать».

В 2013 году Канада выпустила марку с портретом Робертсона Дэвиса к столетнему юбилею писателя. Источник: postagestampguide.com
Удивительно, что Канада подарила миру не так много по-настоящему больших писателей — их буквально можно пересчитать по пальцам. Дуглас Гибсон, знаменитый редактор, работавший с Дэвисом и Элис Манро, объясняет это «синдромом высокого мака»: если ты слишком уж возвышаешься над толпой, тебя обязательно срежут. Робертсон Дэвис любил вспоминать об одной вечеринке в 1957 году: кто-то радостно объявил, что канадский политик Лестер Пирсон, будущий премьер-министр, стал лауреатом Нобелевской премии мира. В комнате воцарилась тишина, и через секунду кто-то недовольно воскликнул: «Да кем он себя возомнил!»

Робертсон Дэвис, безусловно, был очень высоким «маком». Когда в 1995 году он умер, один из некрологов начинался такими словами: «Смерть Робертсона Дэвиса субботним вечером была подобна внезапному исчезновению горного хребта с канадского пейзажа». Так и было — Робертсон Дэвис оказался самым неканадским канадским писателем, который не только написал десяток удивительных романов, но и стал одним из главных авторов в истории канадской литературы, прославив ее во всем мире.

Снять запрет на ношение бороды в Вооружённых Силах РФ

История нашей страны и её народов всегда ассоциировалась с ношением бороды, как в религиозном плане, так и в историческом. Раньше на Руси и на Кавказе, воины всегда носили бороды, для воина наличие растительности было честью и в какой-то мере гордостью, так же борода обозначала для мусульман их принадлежность к религии, цитата из Википедии: «Некоторые из них считают бритье бороды грехом, а выращивание — обязательным действием. Другие же считают отращивание бороды желательным, а бритьё порицаемым, но не запретным действием», для православных же, цитата из Википедии: «Об обязательном ношении бороды для христианина писали многие православные святители и писатели. Во главе Русской церкви стояли греческие митрополиты, которых ставил Константинопольский патриарх, и они ему же и подчинялись, поэтому русские взяли греческие религиозные воззрения, в том числе обязательное брадоношение. Ношение бороды в России было установлено и закреплено законодательно в сборниках гражданских и церковных правил и традиционно сохранялось». Если изучать историю, до приказа императора Петра Первого, то все славяне, а тем более народы Кавказа разных сословий носили бороды и есть много исторически зафиксированных случаев сопротивления Петровским указам. С точки зрения гигиены в вооружённых силах, бритьё бороды и волос было оправдано в условиях Первой и Второй мировых войнах, так как не было возможным соблюдать все правила гигиены. В современном мире, военные конфликты подобного рода и масштаба не предвидятся и не являются возможным, отталкиваясь от новых правил и условий военных конфликтов.
Считаю лишним в «Устав внутренней службы Вооружённых Сил Российской Федерации 1993 года с изменениями, внесёнными Указом Президента Российской Федерации от 18 декабря 2006 г. № 1422 «О Боевом знамени воинской части» — Часть 2. Внутренний порядок — Глава 8. Сохранение и укрепление здоровья военнослужащих» сохранение данного правила.

Практический результат

Результат отмены бритья лица, позволит мусульманам и православным христианам, соблюдать религиозные обряды и обычаи, так же ношение бороды для мужчины является полезным, что доказано научными исследованиями. Привожу цитату с интернет портала «Голос Ислама»: «По словам исследователей, растительность на лице не только защищает его от влияния солнечных лучей. Борода помогает сохранить кожу молодой. Ведь волосяные фолликулы и сальные железы делают кожу более толстой и стойкой к повреждениям.
Борода также помогает в борьбе с простудой, поскольку препятствует попаданию холодного воздуха и повышает температуру шеи, что помогает быстрее избавиться от кашля, также бородатые мужчины легче переживают астму и аллергию.
Кроме этого, борода предохраняет от сыпи на коже, ведь у мужчин в результате бритья появляются микроскопические ранки, куда легко попадают микробы.
Стоит отметить, что борода является одним из важных атрибутов внешности мусульманина.
Передают со слов Ибн ‘Умара, да будет доволен Аллах ими обоими, что пророк, да благословит его Аллах и приветствует, сказал:
«Поступайте не так, как поступают многобожники: отпускайте бороду и подстригайте усы». Сахих аль-Бухари.

Писатели внешне отличаются гораздо больше, чем актеры — Российская газета

Вы никогда не задумывались над тем, почему писатели внешне так не похожи друг на друга?

Известно, что все люди на земле внешне отличаются, даже в лицах близнецов есть какие-то отличия. Природа (или Бог?) так устроила, что у каждого человека своя внешность и стопроцентных двойников не бывает.

Но все-таки…

Писатели внешне отличаются в гораздо большей степени, чем актеры. Особенно в последнее время появилось немало актеров, которые как бы «дублируют» внешности актеров старшего поколения. Как бы такие их «клоны».

А вот писатели — нет. Не говорю о классиках — здесь все очевидно. Пушкина не спутаешь с Лермонтовым, Толстого — с Тургеневым и Достоевским, хотя все трое с бородами. Нет ни малейшего внешнего сходства Есенина и Маяковского, Бунина и Горького. Печать внешней индивидуальности слишком разительна, словно эти люди не принадлежат к одной нации, одному времени.

Но если и посмотреть на внешности писателей относительно последнего времени, второй половины ХХ и начала XXI века, мы тоже не найдем в них ни малейшего внешнего сходства. Я бы даже сказал, что в текстах их порой куда больше общего, нежели в их лицах. Возьмите Шукшина, Белова, Распутина, Астафьева… Все из деревни, из мужиков, но какие разные-разные-разные лица!

Есть ли что-то похожее в лицах Астафьева и Распутина? Ничего. Или мне так кажется? Нет — не кажется. Слишком выразительная печать внешней индивидуальности у обоих.

Я думаю, это происходит не только и не столько из-за того, что так распорядилась природа. Главная причина в том, что путь писателя — всегда слишком индивидуален. Литература — не театр и не кино. Она создается не коллективами, а людьми с глубоко индивидуальными жизненными опытами, и печать этого опыта лежит на всех писателях, не только на их текстах, но и на их лицах.

Писательские портреты сопровождены биографическими справками, что делает альбом маленькой «энциклопедией»

При этом писателей не так часто фотографируют. Да и не любят они этого, не умеют, за редким исключением, «позировать».

Только что вышел альбом писателя и фотографа Максима Земнова — «Писатели в объективе» (Изд-во «Корпорация ВЕСТ» при участии изд-ва «Вече»). Это редкий, если не единственный случай, когда в одном альбоме собраны лица русских писателей второй половины ХХ — начала XXI века. Разве что Виктор Шкловский здесь «могиканин», человек из несколько иного времени, но проживший 91 год и таким образом ставший современником новой эпохи.

Булат Окуджава, Юрий Трифонов, Андрей Битов, Фазиль Искандер, Евгений Евтушенко, Валентин Распутин, Лев Аннинский, Андрей Дементьев, Юрий Левитанский… Это уже ушедшие от нас. И здесь же Борис Екимов, Владимир Крупин, Евгений Рейн, Юрий Кублановский, Лариса Миллер, Людмила Петрушевская, Сергей Чупринин, Игорь Волгин… А вот и следующее поколение: Алексей Варламов, Марина Кудимова, Сергей Шаргунов, Алиса Ганиева, Александр Григоренко, Андрей Василевский, Александр Архангельский, Михаил Попов… Назвал не всех, извините! Если бы всех назвал, слишком много бы места ушло. 85 имен! 85 разных-разных-разных лиц!

Предисловие к альбому написал критик, искусствовед Валентин Курбатов, который лично знал и знает почти всех, кто стали героями этой книги.

«Да, да, похожи! — пишет он. — И светлый, спокойный, несуетный, как его проза, Борис Екимов, и смешливый Владимир Костров с его пушкинской жилкой, и все время чуть самозащитный Михаил Попов, и мягкий, всегда будто чуть ограждающий писателей от несправедливого суда Андрей Турков, и академически пристальный Игорь Шайтанов. Со всеми хочется побыть памятью — с Окуджавой, который и на снимке, и в жизни всегда будто и дома, и вместе на улице, и с Распутиным, который всегда на невольной, нелюбимой им, но неизбежной трибуне в противостоянии неправде и в святой обороне добра и света, и с Левитанским, который в моей памяти почему-то непременно рядом с Самойловым…»

Писательские портреты сопровождены биографическими справками, что делает альбом маленькой «энциклопедией». И еще короткими, но важными текстами, которые характеризуют личности писателей. Это либо фрагменты их собственных выступлений или какие-то слова о них известных критиков или просто коллег по цеху.

Вот что писал о Евгении Евтушенко его старший собрат в поэзии Александр Межиров:

«Как все должно было совпасть: голос, рост, артистизм для огромных аудиторий, маниакальные приступы трудоспособности, уменье расчетливо, а иногда и храбро рисковать, врожденная житейская мудрость, простодушие, нечто вроде апостольской болезни и, конечно же, незаурядный, очень сильный талант».

Тоже портрет — и какой емкий! — но словами. А рядом — фотография. «Да, да, похож!» — вслед за Валентином Курбатовым скажете вы.

Дикий мужчина: Эрнест Хемингуэй и его жажда жизни | Статьи

120 лет назад, 21 июля 1899 года родился Эрнест Хемингуэй, писатель, чье влияние на мировую культуру не ограничивается его книгами. Журналист Алексей Королев для «Известий» вспомнил про отношения автора «Прощай, оружие!» с морем, войной, смертью и Женевской конвенцией.

Солдатская правда

Он был создан, чтобы ему подражали — и как человеку, и как писателю, столь не наигранной была его маскулинность. Свитер грубой вязки или расстегнутая до середины груди рубашка, прямая шкиперская трубка, шкиперская же борода. То же и на страницах — рубленая проза, скупая на эпитеты и психологизм, но по-своему феноменально точная в передаче человеческих мыслей-чувств. В истории литературы Хемингуэй остался величайшим мастером редуцирования эмоций — между тем жизнь его была этими эмоциями наполнена до краев.

Его отец был врачом, а в конце XIX века это означало уже принадлежность если не к элите, то к респектабельной части общества. Частная школа (наилучшим образом ее уровень характеризует наличие собственных журнала и газеты — газеты, разумеется, не стенной, а почти настоящей; в ней Эрни делал первые репортерские шаги), безболезненный отказ от дальнейшего образования в пользу репортерской работы в провинции (очевидно, не обеспечивавшей всех финансовых потребностей молодого человека) — словом, юность Хемингуэя была вполне безоблачной. А потом США вступили в мировую войну и вместе с ними — хотя и не с первой попытки — в нее вступил Хемингуэй. Так началась его настоящая жизнь.

Семья Хемингуэя: Марселина, Сани, Кларенс, Грейс, Урсула и Эрнест, 1905 год

Фото: commons.wikipedia.org

Раннюю его биографию без труда достаточно обозначить вполне хемингуэевским пунктиром. Тяжелое ранение на фронте. Скучная жизнь на огромную военную пенсию. Возвращение к журналистской работе. Приезд в Париж — город настолько дешевый для того, у кого есть доллары, что жить в нем американцу выгоднее, чем на родине. В Париже — Джон Дос Пассос, Гертруда Стайн, Эзра Паунд, Джеймс Джойс, то «потерянное поколение», которое создало новую литературу для XX века и, помимо всего прочего, убедило Хемингуэя не бросать письменный стол. Первые, тепло принятые рассказы и, наконец, роман «И восходит солнце», сразу поставивший Хемингуэя в один ряд с его старшими товарищами.

К двадцати восьми годам он был уже дважды женат. О роли женщин в жизни писателя написаны тома, но тривиальным бабником Хэма назвать не посмеет никто: просто романтика была одной из многих страстей, его обуревавших, страстей, без которых не было бы его книг. Остальными были охота, море, алкоголь и война.

В Сан-Франциско-де-Паула, пригороде Гаваны, где расположен дом-музей Эрнеста Хемингуэя «Финка ла Вихия», открылся Центр сохранения и восстановления наследия писателя. Он прожил на Кубе 21 год, здесь писал многие известные произведения, в том числе повесть «Старик и море», романы «По ком звонит колокол», «Острова в океане», «Праздник, который всегда с тобой». В 1961 году, после смерти Хемингуэя, его вдова передала дом со всем имуществом правительству, впоследствии здесь открыли музей. В поместье хранится около 5 тыс. фотографий, 10 тыс. писем, тысячи книг, на полях которых сохранились его пометки, охотничьи трофеи, диски, оружие, пишущая машинка и яхта «Пилар». В центре, созданном при участии Американского фонда реставрации и сохранения дома «Финка Вихия», оборудовано несколько разных лабораторий и хранилищ, в которых поддерживаются определенные уровни влажности и температуры. «Лаборатория, которую мы открываем, единственная на Кубе обладает такими возможностями. Она позволит нам сохранить наследие Эрнеста Хемингуэя», — отметил директор музея Гризелл Фрага

Фото: REUTERS/Alexandre Meneghini

Впервые Хемингуэй побывал на Кубе в 1928 году, во время плавания из Франции в США. А спустя десять лет решил переехать на остров на постоянное место жительства. Сначала он жил в Гаване в отеле «Амбос мундос», а затем арендовал поместье «Финка Вихия»

Фото: Ernest Hemingway Photographs Collection. John F. Kennedy Presidential Library and Museum, Boston

Построенный в конце 1880-х годов среди тропических зарослей особняк Хемингуэй купил в 1940 году за $18,5 тыс. Позже в саду построили четырехкомнатный дом для гостей, а к террасе пристроили 12-метровую башню

Фото: The Library of Congress/www.loc.gov

В доме сохранилась вся обстановка, которая существовала там при жизни хозяина, — гостиная, рядом библиотека и кабинет, столовая с выходом на открытую террасу и проходом на кухню

Фото: The Library of Congress/www.loc.gov

Писатель дома, рядом с портретом, написанным его другом художником Уолдо Пирсом, которого называли «Эрнестом Хемингуэем американских живописцев»

Фото: Ernest Hemingway Photographs Collection. John F. Kennedy Presidential Library and Museum, Boston

В оформлении интерьеров дома использованы трофеи хозяина, известного своими пристрастиями к путешествиям, охоте, рыбалке

Фото: REUTERS/Alexandre Meneghini

Когда на территории финки появилась 12-метровая башня, жена Хемингуэя пыталась устроить там для него рабочий кабинет, чтобы ему никто не мешал. Однако писатель по привычке работал по утрам, пока все спали, в кабинете рядом со столовой

Фото: Getty Images/Mambo photo/Sven Creutzmann

Эрнест Хемингуэй и его друг моряк Грегорио Фуэнтес, которого считают прототипом главного героя повести «Старик и море»

Фото: Getty Images/Roger Viollet/Francoise De Mulder

Хемингуэй был страстным любителем рыбалки, его рекорд — 354-килограммовая мако, серо-голубая сельдевая акула. Имя писателя включено в зал славы Международной ассоциации спортивной рыбалки

Фото: TASS/Jose Louis Sotolongo

«Пилар» — самая знаменитая рыбацкая лодка в мире, созданная в начале 1930-х годов на бруклинской верфи по заказу Хемингуэя. Взяв за основу типовой проект судна для ловли омаров, он вносит туда множество изменений: дополнительные резервуары для рыбы, деревянный ролик, чтобы улов было легче вытаскивать на борт, выносной кронштейн, благодаря которому можно было выбрасывать больше рыбы в качестве наживки, дополнительный двигатель. Лодка была оборудована баром на десять бутылок, современной радиостанцией, рабочим столом и пулеметом, с помощью которого он отстреливал хищников, спасая улов. С началом войны он обращается к президенту США с просьбой установить на судне дополнительное оборудование: акустическую систему, автоматы, противотанковые ружья, гранаты, глубинные бомбы. Он собирался ловить вражеские субмарины «на живца», так как слышал, что рыболовецкие суда фашисты не топят, а только грабят, но его план не сработал

Фото: TASS

В настоящее время «Пилар» установлена в специальном павильоне на территории финки. Здесь же расположены могилы четырех любимых собак Хемингуэя: Линды, Негриты, Блэка и Нероны

Фото: The Library of Congress/www.loc.gov

Писатель был большим любителем кошек, в 1945 году на территории его поместья обитало 23 животных. Однажды знакомый капитан подарил ему шестипалую кошку, которую назвали Кристобаль (на фото). В настоящее время на территории «Вихии» живут ее шестипалые потомки

Фото: Ernest Hemingway Photographs Collection. John F. Kennedy Presidential Library and Museum, Boston

Хемингуэй прожил на Кубе 21 год и вернулся в США летом 1960 года. Через год он покончил с собой в собственном доме в Кетчуме, не оставив предсмертной записки

Фото: Getty Images/Mondadori Portfolio/Walter Breveglieri

Профессия: репортер

В России главным эпигоном Хемингуэя принято считать Довлатова, хотя по сути таковым был скорее Юлиан Семенов, копировавший стиль своего кумира не только текстуально, но и бытово: автор «Семнадцати мгновений» всю жизнь стремился быть успешным репортером из горячих точек. Война для Хемингуэя никогда не была абстракцией: солдат Первой мировой и военный корреспондент в Испании (где его одиссея никак не может быть описана как тыловые приключения), он вновь взялся за оружие, когда настало время бить нацистов. Сперва писатель гонялся на своем катере за немецкими подлодками по карибским водам, а после и вовсе принял участие в освобождении Парижа во главе полулегального французского партизанского отряда. (Он не был первым человеком, вступившим в Париж, и не освобождал свой любимый отель Ritz, зато, судя по всему, нарушил Женевскую конвенцию, так как формально считался на фронте журналистом). Любя в войне риск, которого ему не хватало всю жизнь, Хемингуэй при этом умудрился стать одним из главных писателей-пацифистов столетия, безусловным критиком любого государственного насилия. И если в «Прощай, оружие!» осуждалась война действительно образцово-бессмысленная, Первая мировая, то в «По ком звонит колокол» пришло время для более серьезных обобщений.

Хемингуэй в Милане, 1918 год

Фото: commons.wikipedia.org

В мирное время основным источником адреналина для него были охота, которой он увлекался с детства, и рыбалка. К сорока годам, опубликовав практически весь корпус своих главных текстов (кроме «Старика и моря» и «Праздника, который всегда с тобой») и много на этом корпусе заработав, Хемингуэй весь отдается охоте — обычной и морской. Это здорово отвлекало и от алкоголя (хотя резкое ухудшение дел в этой области обычно связывают как раз с полученными на охоте травмами, боль от которых Хэм топил в коктейлях), и от творческого кризиса сороковых годов (он и выйдет из него историей про старого кубинского рыбака Сантьяго).

Без страха и упрека

Воплощение гигантской силы — как интеллектуальной, так и физической — Хемингуэй в действительности всю жизнь коллекционировал болезни и травмы с упорством, достойным лучшего применения. Он переболел сибирской язвой и амебной дизентерией, повредил голову, упав в ванной в отеле, едва не потерял способность писать после автокатастрофы, а в конце жизни страдал от диабета, пневмонии, гипертонии, атеросклероза и печеночной недостаточности. После смерти у него подтвердился наследственный гемохроматоз. Наиболее же одиозная история случилась с ним на рождественской охоте в Конго в 1954 году, когда в течение двух дней он попал в две авиакатастрофы (жена бесстрастно зафиксировала в письме результаты: «две трещины в позвоночных дисках, разрыв почки и печени, вывих плеча и травма черепа»), а месяц спустя стал жертвой лесного пожара, получив многочисленные ожоги второй степени.

Фото: commons.wikipedia.org

Эрнест Хемингуэй работает над романом «По ком звонит колокол» в городе Сан-Валли (штат Айдахо), декабрь 1939 года

Пьянство Папы Хэма окружено таким же легендарным флером, как его отношения с женщинами и войной. Впрочем, современные исследователи склонны критически преуменьшать как количественные, так и качественные показатели хемингуэевского алкоголизма. Во-первых, он никогда не пил, когда работал (другое дело, что после 1940 года он и работал мало). Во-вторых, его любимым (более того, практически единственным) напитком был сухой мартини, коктейль, спиться от которого трудновато — не говоря уж о том, чтобы умереть.

Взаимоотношения со смертью были среди тех вещей, которые, очевидно, интересовали Хемингуэя особенно остро. На свой лад он был мистиком, с юности веруя, что финал его будет таким же, как у отца, покончившего с собой, — особенно после того, как будущий писатель уцелел в 1918-м. Суицидальные настроения вовсе не были следствием проблем с психикой, обнаружившихся у Хемингуэя как раз тогда, когда его статус первого писателя Америки был окончательно задокументирован Нобелевской и Пулитцеровской премиями, полученными с разницей в год. Не были эти настроения, видимо, и результатом лечения, как иногда считают — лечения, впрочем, действительно глупого и жестокого, электросудорожной терапией.

Банальное «он умер от смерти», судя по всему, подходит к Хемингуэю наилучшим образом: он всю жизнь так хотел встретиться с ней, что однажды это желание стало совершенно непреодолимым.

ЧИТАЙТЕ ТАКЖЕ

«Я проваливалась в ритм романа» – Огонек № 5 (5501) от 12.02.2018

Победителем премии «Русский Буккер» в конце прошлого рода стала Александра Николаенко за роман «Убить Бобрыкина». «Огонек» поговорил с молодым литератором, а также попробовал разобраться в закономерностях российского литературного рынка

Александра — художник, выпускница Строгановки, иллюстрировала книгу Павла Санаева «Похороните меня за плинтусом». Ее роман написан ритмической прозой (переходная форма от прозы к поэзии). Главный герой, Саша Шишин, живет со своей властной матерью; грезит о школьной любви по имени Таня, вспоминает соседа Бобрыкина, от которого в детстве терпел притеснения. Разобраться, где явь, а где греза, с развитием романа становится все труднее, как, собственно, и ответить на вопрос, обозначенный в названии: сумел ли герой осуществить свой зловещий план? Победа на «Русском Букере» стала полной неожиданностью не только для автора, но и для всего литературного сообщества: критика еще до объявления победителя встретила роман большей частью прохладно. Прежде всего специалистов смутил язык — своим ярко выраженным усложненным ритмом с инверсиями и повторами, а также зыбкость сюжета, почти до предела спрятанного и растворенного в сюрреалистической действительности. Были разочарованы и те, кто ждал от «Букера» признаний заслуг уже маститых авторов и торжества толстых, «классических» романов: ни одному из критериев победительница не соответствовала.

Между тем награда эта отражает всю двойственность литературного процесса в России. С одной стороны, всем хочется новых открытий. С другой — любое открытие тут же подвергается сомнению и даже обструкции. Все объясняется в конечном итоге просто: сегодня в России кризис описательной литературы. Роман «с сюжетом», десятком героев, которые куда-то «идут» или о чем-то «думают»,— все эти формы, кажется, окончательно себя исчерпали. Из них энергию не высечь. Премия «Русский Букер» претендует именно на поиск новых, не мейнстримовских путей в словесности, пытаясь найти средство спасения литературы «по соседству», например в художнической среде. «Случай Николаенко» именно такой. Любые сравнения с Сашей Соколовым и Венедиктом Ерофеевым (а именно с их манерой письма чаще всего сравнивают язык Николаенко) хромают, но они тоже кое о чем говорят, а именно об общей тоске по новому смыслу и языку литературы. Впрочем, так уже было — во времена того же Саши Соколова. Манера полустиха-полупрозы, в которой сегодня пишет Николаенко,— это в который раз попытка высечь «новые смыслы» с помощью самого языка. И награду Николаенко можно рассматривать именно как аванс, как надежду на выход из кризиса.

Но победа Николаенко — еще и очень рыночная вещь: даже такой локальный рынок, как литературный, сегодня не может существовать без периодических «открытий», пусть даже и формальных. Читатель, воспитанный рыночными отношениями, уже не может без регулярных эпитетов «сверхтонкий» или «сверхчувствительный»: эта привычка в точности сегодня экстраполируется и на литературу. Таким образом, можно сказать, что Николаенко с ее романом, похожим сразу на всю магическую русскую литературу 1970-1980-х годов, попросту совпала с запросом рынка на обновление. И даже то, что она сознательно вторична по отношению к советскому «магическому реализму», также вписывается в рыночные ожидания. Николаенко при этом совершенно далека от какого-либо расчета; напротив, она соответствует представлению о «настоящем художнике» как об открытом, ранимом типе, «комке нервов». Штамп «Николаенко выбрало само время» тут оказывается как нельзя более точным: и в тех похвалах или хуле, которые на нее обрушились после победы, «виновата» не столько она сама, сколько, собственно, система, законы, по которым сегодня существует литературный рынок в России. Критик Лиза Биргер пишет в «Коммерсанте»: «Это точно не лучший русский роман прошлого года. Но и сама книга, и то, что она произвела впечатление, показывает прежде всего, насколько же мы бедные, насколько же нас до сих пор не отпустило». Сама же Александра Николаенко оказалась очень похожа на свою книгу: мечтательная, хрупкая и очень искренняя в своих порывах. «Огонек» поговорил с неожиданным триумфатором о том, как теперь становятся писателями и добиваются признания. Читателю самому предоставляется ответить на вопрос, чего в ее успехе больше — моды, везения или литературного дара.

— Вы рассказывали, что задолго до выхода романа «бросались на мэтров» с текстом «Убить Бобрыкина» и практически насильно читали им вслух. Это художественное преувеличение или реальный эпизод?

— Да! Буквально нападала, это не преувеличение. Дело было так: я прилетела на 13-й Волошинский фестиваль в Коктебель в самый день его открытия и пошла искать дом-музей по набережной. Найдя дом, решила сперва окунуться и потому вошла на заповедную территорию Волошина с мокрой головой и полотенцем. Помню, как замечательный поэт Валерий Лобанов посмотрел на меня с большим подозрением и спросил, точно не помню, но примерно так: «Девушка, вы заблудились?» И я вполне себе серьезно ответила: «Нет!» В тот же вечер я принесла Валерию первую мою публикацию в журнале «Сибирские огни» и, отведя пойманного поэта в закуток под лестницей дома Волошина, стала читать ему из «Убить Бобрыкина» вслух. Дочитав отрывок, я посмотрела на него с надеждой, и спросила: «Как вы думаете, что это?» И Валерий ответил: «Что-то очень необычное…»

Я была уверена, наверное, не стоит это скрывать, что пишу по меньшей мере «что-то очень необычное», для меня это «что-то» было и останется больше. Так я прочла отрывки из этого «большего для меня» не только Валерию, но и другим писателям и поэтам на Волошинском фестивале. И первыми, кто услышал в этом тексте то самое, «большее для меня», были Даниэль Орлов и Александр Либуркин. Питерцы. Фундамент моей уверенности в книге.

Была и другая реакция на роман. Один мой знакомый, еще до Волошинского фестиваля, зимой, известный писатель, говорил мне, что так, как я пишу «Бобрыкина», «писать нельзя». Однажды он, желая мне добра, предложил отредактировать одну главу из «Убить Бобрыкина» — я с восторгом согласилась. Через пару дней мне пришел «мертвый» текст. В нем не осталось ни звука из того, что было там первоначально. Того, что я слышала в нем. Ни ветерка, ни шороха, ни вкуса. Ничего.

Страшно было обидеть желавшего мне добра человека, издающегося автора, но еще страшнее было согласиться с ним. «Как хочешь. Но имей в виду, это никто не будет читать,— сказал он.— Не сможет». «Будут читать, смогут читать»,— ответила я и осталась со своим текстом наедине. С текстом и со своей верой в него. Нет, не наедине. Я каждый день читала роман вслух сыну. Так, до Волошина нас было в мире всего двое. Мы оба верили в книгу.

— Вы состоявшийся художник, книжный график. Ваша карьера успешно развивалась. Почему тогда этот крен, в общем-то нелогичный с точки зрения карьеры?

— Да, по этому поводу я спорила с папой, с друзьями и, конечно, с самой собой. Я сама себе долгое время говорила: ты художник, ты уже проиллюстрировала самую свою любимую книгу «Похороните меня за плинтусом» Павла Санаева, Акунина. Угомонись, наконец, и не пиши, успокойся — что тебе еще надо?.. Но без тетради и ручки начинала задыхаться.

У нас в гараже в «великий дождевой потоп» сгинули склады таких вот исписанных мной тетрадей. В них не пропало ничего важного мне, я писала тогда просто так, вроде как собираешься написать большую картину, но вначале — эскизы, наброски…

Остатки этого «фундамента» мама перевязала бережно, и они теперь на антресолях и в диванах. Первое время своих «больших надежд» я отправляла рассказы по журналам. Они приходили назад или просто исчезали в редакциях, как и гаражные тетради. Наконец махнула рукой и перестала искать адреса редакций. Отпустила желание быть опубликованной.

И вот тогда одна моя знакомая, тоже художница, сама отправила несколько моих рассказов в журнал «Сибирские огни». Восьмого марта, три года назад, мне ответил Виталий Сероклинов, редактор этого журнала. «Дорогая Саша! Я решил этим письмом поздравить Вас с 8 Марта. Мы берем ваши рассказы». С этой публикации все и началось.

— Было ли у вас ощущение, что ваша победа спровоцировала мини-скандал в писательских кругах? И вызвала обиду, что «дали какой-то самоучке»?

— Нет. Я привыкла воевать за эту книгу. Так что для меня не были неожиданностью ничьи нелестные отзывы о ней. Невозможно понравиться всем, невозможно забраться к каждому в голову и там, захваленной, свернуться калачиком и замурлыкать. Тем более с таким текстом, как «Убить Бобрыкина».

У меня была мечта. Я хотела, чтобы эта книга была услышана и осталась. И только спасибо и спасибо тем, кто помогал, слышал, видел, что книге этой стоит остаться. Вадим Месяц и издательство «Русский Гулливер», Ирина Горюнова, что познакомила меня с ним и вывела к своим, Лера Манович, что первая назвала эту книгу со своей предельной точностью слов «Реквием детству», жюри «Русского Букера», его председателю, Петру Алешковскому, которого я теперь читаю взахлеб. Может быть, меня услышали потому, что не один мой герой Саша и не одна я, но все мы родом из детства. Все оставили в нем свои большие надежды, миражи, песочные замки и изумрудные города…

У меня теперь такой способ выжить. Просто жить и работать дальше, не окунаясь в океан отзывов об этой книге. В нем слишком много волн, от ударов и качки, критики и похвал одинаково можно захлебнуться. А я хочу не утонуть в них, а плыть дальше.

— Язык вашего романа необычен, он завораживает, вводит в транс. Как вы его создали? Он появлялся прямо из-под пера или это конечный результат долгого пути, литературной практики?

— Да, появился сам, слышала то, чего, боялась, не услышат другие. Результат литературной практики?.. Скорее, это результат жизни. В середине девяностых я в первый раз пришла в булгаковскую квартиру и опустила в ящик желаний (там такой есть) свою записку. Теперь, когда желание исполнилось, могу рассказать, что написала в ней: «Уважаемый Михаил Афанасьевич, я хочу написать хорошую книгу. Помогите мне».

— В одной рецензии было написано, что по роману «Убить Бобрыкина» можно понять, как хорошо вы знаете современную прозу. Это так? Есть ли в романе какие-то заимствования, реплики, «перекличка» с писателями?

— Есть у меня на главной полке (полка из любимых книг) черная такая книжечка, старого издания. Это Сологуб. «Мелкий бес». Книга, в которой с невыносимой точностью, точностью, какой, как мне кажется, не смог передать и Федор Михайлович, описан настоящий бес. Настоящий до такой степени, что слышишь запах комнат, улиц, смех, голоса страниц, видишь все в словах, понимаешь, как все это страшно. Передонов глух к свету и настолько реально заполнен этой злой страшной глухотой, чтобы ожить.

Алексей Слаповский, мой учитель и друг, упомянул именно «Мелкого беса», противопоставляя его сравнениям моей книги с Соколовым и с Сорокиным. Алексей, также понуждаемый моим напором: «Почитайте, пожалуйста!», прочтя первые главы «Шишина», спросил: «А ты знаешь, что Шишин — это черт Шишига?» Нет, я не знала, но мне вначале тоже казалось, что мой Шишин — черт. Но я ошибалась. Яркость и точность беса у Сологуба именно в отсутствии в душе Передонова (герой романа «Мелкий бес».— «О»), даже искорки любви. Он пуст от любви до такой степени пустоты, что от этого начинает фонить в голове. А мой Саша любит, и для меня в его любви было что-то от «Гранатового браслета», слов Желткова: «Да святится имя твое…»

— Почему-то роман «Убить Бобрыкина» часто описывают как не имеющий сюжета. Может быть, критики за вашим шаманским словесным плетением не видят действий и поступков героев?

— Очень может быть и так, я ведь и сама проваливалась в этот ритм. Но дело в другом. Язык текста с самого начала приближал меня к какой-то страшной развязке, он копился, давил, наседал со всех сторон. Я боялась, что мой герой сделает что-то ужасное. Мне было страшно. Алексей Слаповский, понимая, что со мной происходит, говорил мне в это время: «Закончи. Хватит». Но было рано. Еще не все стеклышки, шурупы и гвоздики скопились в коробке памяти. Я даже еще не знала, каким будет последний из них.

— Когда наступает кульминация в вашем романе?

— Когда кончается детство и открываются глаза. Помните, в начале книги эпиграфом стихи Олега Григорьева: «Чего не понимаю, не нужно понимать, а то если подумаешь и что-нибудь поймешь, не только мялку вытащишь, а схватишься за нож»

— У вас уже написана новая книга. О чем она?

— «Федя Булкин. Небесный почтальон» была написана в прошлую зиму, написана против, вопреки «Убить Бобрыкина», против страшной его развязки, против понимания, что смерть неизбежна. С желанием улыбнуться в темноту, против расставания навсегда, в надежде на встречу, в попытке увидеть свет в конце. Федя Булкин — это такой лучик, ниточка… Попытка вылечить боль надеждой.

— Главная интрига вашего романа: убил ли кого-нибудь ваш герой Саша Шишин или нет? Читателю это невозможно понять точно…

— Сашу убили. Убили детство. Выключили свет. И он открыл глаза в темноте. Как когда-то, сняв повязку «в жмурки», оказался один на свету. Но тогда свет еще был, а здесь в конце он остался в темноте. Один и в темноте. Даже у Ежика в тумане был медвежонок. Даже у Малыша была собака. Помните «Девочку со спичками» Андерсена? У Саши оставалась последняя спичка, со словами Тани: «Просто уходи. И все» она догорела.

Детство рано или поздно кончается. Мой папа, физик-атомщик, ученый, всегда оставался ребенком, любопытным ко всему, к каждой паутинке на доме, таракашке, бабочке, ко всему у него были вопросы, нуждавшиеся в ответах: «Почему? Как? Зачем? Что будет дальше?» В последний раз в жизни мы ехали вчетвером: я, мама, папа и мой сын, машину вела мама. Папа был болен, мы все это знали. Мы подъезжали к новому туннелю на нашей улице Народного Ополчения, и папа сказал: «Поедем через туннель!» «Зачем? — спросила мама.— Так короче». И показала, как, а папа ответил: «А так — длиннее…» Он хотел посмотреть сам этот новый туннель, посмотреть и показать нам.

Беседовала Мария Лащева

У какого писателя была самая большая борода? »MobyLives

13 марта 2012 г.

Пол Оливер

Телеграф показывает слайд-шоу двенадцати величайших авторских бород. Хотя большинство бород в их списке замечательны, мы были немного обижены тем, что некоторые из действительно великих бородатых мастеров слова остались без внимания. Несомненно, любая из следующих бород должна вытеснить Салмана Рушди из списка.

• Как они могли не быть? Как мы могли этого не делать? Герман Мелвилл систематизировал 25 различных стилей бороды и был выдающимся проповедником бороды.Мысль о том, чтобы сбрить бороду, оставила его в довольно тяжелом состоянии, о чем свидетельствует этот отрывок из «Белого жакета»:

  «Эту бороду ласкала белоснежная рука прекрасной Томаситы из Томбеза — кастильской красавицы всего нижнего Перу. Подумай об этом, цирюльник! Я носил его как офицер на квартерпеке перуанского военного корабля. Я щеголял им на великолепных фанданго в Лиме. Я был с ним на плаву в море. Ага, цирюльник! он летел, как адмиральский вымпел, на мачту того же доблестного фрегата «Неверсинк»! Ой! парикмахер, парикмахер! он пронзает меня в самое сердце.”

• Фредерик Дуглас, возможно, величайший социальный реформатор в истории США. Его автобиография существует как определяющий пример формы.

  И у него была борода, которая, должно быть, оставила Авраама Линкольна в припадках ревности.

• Многие считают Ренеса Декарта «отцом современной философии», и его работа в области математики сыграла фундаментальную роль в научной революции.

  Но один взгляд на этот портрет, и вы задаетесь вопросом, не предполагалось ли, что «Страсть души» изначально озаглавлена ​​«Нашивка страсти души».

• С

• Если говорить о безумных провидцах, запутанный хаос Аллена Гинзберга, пожалуй, одна из самых узнаваемых бород 20-го века. Лысеющая макушка в окружении настоящих зарослей волос была почти таким же ярким заявлением, как «Вой».

• Самый влиятельный художник-перрафеалит, дизайнер, издатель и архитектор современной фантастической фантастики также был неутомимым социальным реформатором и социалистом.

  Однако один взгляд на эту бороду, и вы думаете больше о вождях викингов или гуннских военачальниках, чем о Г.Б. Шоу.

• В самом деле? Вы оставили Эрнеста Хемингуэя из списка авторских бород? Посмотри на эту штуку…

• Есть ли в истории более задокументированная борода? Сколько скульптур, картин, рисунков и гравюр можно наложить на одну бороду, прежде чем она получит небольшое признание в слайд-шоу?

  Объективно говоря, раздвоенная, гибкая борода великого китайского философа — самая крутая авторская борода в истории. Это должно сказать, что где-то в «Аналектах.”

Пол Оливер — менеджер по маркетингу Melville House. Ранее он был совладельцем Wolfgang Books в Филадельфии.

Эссе, которое заставило Джо Энн Бирд захотеть писать документальную литературу

Как вы организовываете свои книги?

В алфавитном порядке по авторам для художественной и документальной литературы и по дисциплинам для книг по искусству. Для книг, которые еще не попали в библиотеку, сложенные на столах О.C.D.-стиль в зависимости от размера, с выравниванием краев по правому или левому краю в зависимости от размера.

Какая книга может удивить людей, обнаружив у вас на полках?

У меня есть много книг о дрессировке собак для тех, чьи собаки не так хорошо обучены.

Какую лучшую книгу вы когда-либо получали в подарок?

Мне подарили аудиокнигу «Сеть Шарлотты», которую прочитал Э. Б. Уайт, один из наших великих американских эссеистов. Я пропустил это в детстве, поэтому эта история была для меня новой.Искренность и юмор читающего голоса Уайта, вместе с воспоминаниями о фермах Среднего Запада и обреченных животных, которых я знал в детстве… ну. Я до сих пор помню, где я был, остановился на шоссе между домом и работой, когда он дошел до того момента, когда умерла Шарлотта.

Каким читателем вы были в детстве? Какие детские книги и авторы вам больше всего нравятся?

Я постоянно, жадно читаю, как будто активно проживаю те жизни, а не свои собственные.Это было безумно весело: в те субботы моя мама приходила домой со дворовой распродажи с коробкой случайных книг для нас. В этих коробках я в конце концов нашел всех Чарльза Диккенса, Марка Твена, Мэри О’Хара, Джека Лондона, Альберта Пейсона Терхьюна. Это привело к пожизненной любви к собакам, лошадям и хулиганам.

Как изменились ваши читательские вкусы со временем?

Как писатель, я стал больше интересоваться тем, как графические романы и мемуары творят свое волшебство. «Стежки» Дэвида Смолла — это мастер-класс о том, как использовать тишину, внутреннюю и внешнюю, для передачи эмоций и смысла.

Вы устраиваете литературный обед. Кого из трех писателей, живых или мертвых, вы пригласите?

Чарльз Диккенс, Джейн Остин и Скотт Спенсер.

Разочаровывающая, переоцененная, просто не самая лучшая. Какая книга вам показалась, как будто она должна вам понравиться, а что нет? Вы помните последнюю книгу, которую положили, не дочитав?

У этих 10 писателей была самая густая растительность на лице

Если вы мужчина и хотите стать писателем, у вас есть две вещи, которые вы должны сделать: 1.Написать книгу; и 2. Больше походить на Эрнеста Хемингуэя. Это учебная программа. В возрасте, опытные люди в издательской индустрии спрашивают молодых писателей: «Вы читали Хемингуэя?» — они действительно спрашивают, полностью ли вы осознали возможность появления растительности на лице. Если вы можете отрастить бороду, пробовали ли вы отрастить ему бороду? Если вы не можете отрастить бороду, как у Хемингуэя, то это тоже хорошо. Вашей авторской фотографии просто будет серьезно не хватать. Если вам нужно вдохновение на…

Если вы мужчина и хотите стать писателем, вы должны сделать две вещи: 1.Написать книгу; и 2. Больше походить на Эрнеста Хемингуэя. Это учебная программа. В возрасте, опытные люди в издательской индустрии спрашивают молодых писателей: «Вы читали Хемингуэя?» — они действительно спрашивают, полностью ли вы осознали возможность появления растительности на лице. Если вы можете отрастить бороду, пробовали ли вы отрастить ему бороду? Если вы не можете отрастить бороду, как у Хемингуэя, то это тоже хорошо. Вашей авторской фотографии просто будет серьезно не хватать.

Если вам нужно вдохновение, как укладывать лицевую растительность, или вы хотите подпитывать свое воображение, как борода может выглядеть на вашем безволосом лице, тогда не ищите ничего, кроме этих великих литературных деятелей.

1. Марк Твен

Я тоже не знаю, как он ел. | ^{Изображение из биографии}

2. Фридрих Ницше

Я не думаю, что это даже считается лицом. Это 90% волос. | ^{Изображение из Британской энциклопедии}

3. Майкл Чэбон

Когда вы хотите выглядеть так, будто вас не заботят, но вы потихоньку отдаете много забот.| ^{Изображение через Pioneer Press}

4. Уолт Уитмен

Вдохновение Толкина для Радагаста Коричневого. | ^{Изображение через социальную справедливость для всех}

5. Достоевский Федор

Покачивая шейную бороду с 1821 года. Победите это, reddit. | ^{Изображение через Дугу Благодати}

6.Герман Мелвилл

Для желающих коробку свисали с челюсти. | ^{Изображение Via Bio}

7. Уильям Фолкнер

Что вы получите, если погуглите «debonair». | ^{Изображение через Bio}

8. Терри Пратчетт

Борода острая, как его остроумие. | ^{Изображение через Humanists UK}

9.Патрик Ротфус

Эта борода старше меня. | ^{Изображение из Википедии}

10. Эрнест Хемингуэй

^{Изображение Via Bio}

^{через GIPHY}

О, и еще один бонус: Молодой Стивен Кинг

^{Изображение Через reddit}

Изображение функции «Социальная справедливость для всех»

10 лучших бород в литературе

Почти два года назад мы опубликовали пост о 10 потрясающих литературных усах.Это было действительно круто, но чего-то не хватало. Усы — это здорово, но они, конечно же, не охватывают всю историю роста волос на лице. В этом ключе я сегодня представляю вам 10 потрясающих литературных бород. Теперь, поскольку уважаемый автор сообщения об усах также включил несколько бород, я решил не дублировать друг друга. Вы можете быть уверены, что Хемингуэй, Толстой и Достоевский иначе попали бы в этот список. К счастью, у меня достаточно светлой бороды, и я отлично справился с компиляцией этих великих произведений.

1.Генри Дэвид Торо. Гражданская непослушная борода на шее.

Луиза Мэй Олкотт однажды сказала о шейной бороде Торо: «[Она] наверняка отразит любовные ухаживания и навсегда сохранит добродетель этого человека». Ой.

2. Герман Мелвилл. Большая белая борода.

В романе 1850 года « Белая куртка » Мелвилл использовал 25 разных слов для обозначения «борода» всего в двух главах. Включено: обрезка, край подбородка, завитки любви, морковные пучки, мятежная щетина и винные пряди.Смотрите весь список здесь.

3. Чарльз Диккенс. Дэвид Медная Борода.

Посмотри, какая это тощая штука. В то время один друг сказал: «борода избавила его от необходимости бриться, и как бы он ни восхищался собственной внешностью, прежде чем он позволил своей бороде отрасти, он восхищался ею гораздо больше сейчас и никогда не пренебрегал, когда появлялась возможность предложил, чтобы вдоволь разглядеть себя ».

Информационный бюллетень по бронированию

Подпишитесь на нашу рассылку Book Deals и получите скидку до 80% на книги, которые вы действительно хотите читать.

Спасибо за регистрацию! Следите за своим почтовым ящиком.

Регистрируясь, вы соглашаетесь с нашими условиями использования

4. Уолт Уитмен. Листья волос бороды.

Я даже не могу сказать, где заканчивается его борода и начинается его рот. На самом деле это настолько захватывающе, что группа под названием The Spent Poets назвала песню «Борода Уолта Уитмена». Припев:

«Бросьте мой прах прямо по ветру
И пусть это движение станет метафорой
Чтобы я мог отправиться в прошлое
И положить голову на
Борода Уолта Уитмена
Борода Уолта Уитмена»

5.Д. Х. Лоуренс. Борода леди Чаттерли.

На самом деле это фото из паспорта Лоуренса. Я поражен, что такая густая борода встречается у такого мужчины с тонкой оправой. Его благоговение перед растительностью на лице можно увидеть в The Rainbow :

.

«Она стояла и смотрела, как он расчесывает свою белокурую бороду. Его глаза были спокойными и непрерывными.
«Да, — сказал он, — куда ты положил ножницы?»
«Не ходите сами за урожаем, как если бы вы были на соревнованиях по стрижке», — сказала она с тревогой.Он быстро сдул с губ тонкие завитки ».

6. Алан Мур. Сторожевая Борода.

Изюминка бороды знаменитого писателя-комика — то, как хорошо она сочетается с его распущенными локонами. Его голова в основном представляет собой гигантскую массу волос с несколькими глазами, носом и ротом.

7. Хенрик Ибсен. Shakesbeard 20-го века.

Я даже не знаю, что сказать. Посмотри на эту штуку. Если бы я не знал ничего лучше, я бы сказал, что у него много Red Bull, потому что у этого чувака крылья подбородка.

предоставлено biography.com

8. Жюль Верн. 20 000 лье под бородой.

Такая царственная борода. Он выглядит почти по-королевски. Как вы можете видеть выше, писатели не всегда аккуратны с растительностью на лице. Это для бизнесменов, политиков и тому подобное. Джулс опроверг этот стереотип своей аккуратно причесанной щетиной на подбородке.

9. Виктор Гюго. Les Miserabeard.

Чисто выбритый в молодости, кажется, он стал ленивым, когда начал замечать морщины на лице.Очень похоже на бороду Хемингуэя, но этот парень сделал это почти на 100 лет раньше, и к тому же гораздо более пышным.

10. Джордж Р. Р. Мартин. Игра бород.

Это не очень красивая борода. На самом деле, с его плоскими волосами, он выглядит по-старому грязно. Что, учитывая содержание его книг, кажется вполне подходящим. Это не особенно густая борода; он более шипучий, чем что-либо еще. Он также не отделан и не стилизован. Джордж Р.Р. Мартин живет по своим правилам, поэтому он занимает последнее место в этом списке.

____________________________

Подпишитесь на нашу рассылку новостей , чтобы еженедельно получать самое лучшее от Book Riot прямо на ваш почтовый ящик. Без спама. Мы обещаем.

Чтобы ежедневно идти в ногу с Book Riot, подписывайтесь на нас в Twitter, как мы на Facebook, и подписывайтесь на подкаст Book Riot в iTunes или через RSS. Столько книжного добра — весь день, каждый день.

Джеймс Бирд (Автор «Бороды на хлебе»)

	Борода на хлебе 4,20 средняя оценка — 3306 оценок — опубликовано 1973 — 9 изданий	Хочу почитать сохранение… Хочу почитать В настоящее время читаю Читать Книга оценок ошибок.Обновите и попробуйте еще раз. Оценить книгу Очистить рейтинг 1 из 5 звезд2 из 5 звезд3 из 5 звезд4 из 5 звезд5 из 5 звезд
	Американская кулинария Джеймса Бирда 4,22 средняя оценка — 1687 оценок — опубликовано 1972 г. — 13 выпусков	Хочу почитать сохранение… Книга оценок ошибок.Обновите и попробуйте еще раз. Оценить книгу Очистить рейтинг 1 из 5 звезд2 из 5 звезд3 из 5 звезд4 из 5 звезд5 из 5 звезд
	Теория и практика хорошей кулинарии Джеймса Бирда пользователя Джеймс Бирд, Джулия Чайлд (Введение) 4,34 средний рейтинг — 351 оценка — опубликовано 1977 г. — 14 изданий	Хочу почитать сохранение… Книга оценок ошибок.Обновите и попробуйте еще раз. Оценить книгу Очистить рейтинг 1 из 5 звезд2 из 5 звезд3 из 5 звезд4 из 5 звезд5 из 5 звезд
	Поваренная книга Джеймса Бирда 4,35 средний рейтинг — 311 оценок — опубликовано 1959 г. — 4 издания	Хочу почитать сохранение… Книга оценок ошибок.Обновите и попробуйте еще раз. Оценить книгу Очистить рейтинг 1 из 5 звезд2 из 5 звезд3 из 5 звезд4 из 5 звезд5 из 5 звезд
	Борода на еде: лучшие рецепты и кухонные мудрости от декана американской кулинарии 4,13 средняя оценка — 258 оценок — опубликовано 2008 г. — 7 изданий	Хочу почитать сохранение… Книга оценок ошибок.Обновите и попробуйте еще раз. Оценить книгу Очистить рейтинг 1 из 5 звезд2 из 5 звезд3 из 5 звезд4 из 5 звезд5 из 5 звезд
	Восторги и предрассудки 3,85 средняя оценка — 210 оценок — опубликовано 1964 г. — 13 выпусков	Хочу почитать сохранение… Книга оценок ошибок.Обновите и попробуйте еще раз. Оценить книгу Очистить рейтинг 1 из 5 звезд2 из 5 звезд3 из 5 звезд4 из 5 звезд5 из 5 звезд
	Борода на пасте пользователя Джеймс Бирд, Джулия Чайлд (Введение) 4,20 средняя оценка — 137 оценок — опубликовано 1983 г. — 7 изданий	Хочу почитать сохранение… Книга оценок ошибок.Обновите и попробуйте еще раз. Оценить книгу Очистить рейтинг 1 из 5 звезд2 из 5 звезд3 из 5 звезд4 из 5 звезд5 из 5 звезд
	Новый Джеймс Борода 4,26 средняя оценка — 97 оценок — опубликовано 1981 г. — 6 изданий	Хочу почитать сохранение… Книга оценок ошибок.Обновите и попробуйте еще раз. Оценить книгу Очистить рейтинг 1 из 5 звезд2 из 5 звезд3 из 5 звезд4 из 5 звезд5 из 5 звезд
	Поваренная книга у камина: полное руководство по хорошей кулинарии для начинающих и экспертов 4,16 средняя оценка — 70 оценок — опубликовано 1949 г. — 6 изданий	Хочу почитать сохранение… Книга оценок ошибок.Обновите и попробуйте еще раз. Оценить книгу Очистить рейтинг 1 из 5 звезд2 из 5 звезд3 из 5 звезд4 из 5 звезд5 из 5 звезд
	Основная поваренная книга Джеймса Бирда: 450 рецептов, которые сформировали традиции американской кулинарии пользователя Джеймс Бирд, Рик Роджерс (автор Goodreads) 3,92 средняя оценка — 73 оценки — опубликовано 2012 г. — 3 издания	Хочу почитать сохранение… Книга оценок ошибок.Обновите и попробуйте еще раз. Оценить книгу Очистить рейтинг 1 из 5 звезд2 из 5 звезд3 из 5 звезд4 из 5 звезд5 из 5 звезд

Классицист Мэри Берд о том, чему нас может научить Рим о Трампе

Мэри Бирд наклоняется под таким крутым углом, что пальцы ее ног свешиваются на несколько футов над головой. Неторопливо печатая на ноутбуке, историк Кембриджского университета доводит до конца абзац своей следующей книги о Древнем Риме.Это будет еще один, который добавят к сотням здоровенных томов классической литературы, которые стремятся освободить место с псевдогреческими бюстами на стенах ее залитого светом домашнего офиса. Когда она, наконец, возвращается к более привычным отношениям с гравитацией, она говорит TIME, что ее преданность древнему миру не означает, что она потеряла связь. «Я бы не стал работать над Римом, если бы не думал, что это как-то связано с настоящим. Зачем ты хоронишь свою жизнь в прошлом? »

За последнее десятилетие способность Бирд беспрепятственно вплетать свои знания о Древнем Риме и Греции в уроки современной политики, культуры и общества превратила ее в самого известного в мире классика.Она написала 18 книг и вела девять телешоу. Попутно она приобрела репутацию опровергающей предположения: ученые скучны и серьезны; что женщины на телевидении должны быть миниатюрными, блондинками и моложе 35 лет; и что общественные деятели должны игнорировать своих онлайн-троллей.

Несмотря на то, что она работала в академических кругах с тех пор, как окончила Кембриджский университет, Великобритания, в середине 1970-х годов и стала редактором классической литературы в престижном Times Literary Supplement в 1992 году, имя Бирд не было нарицательным до 2012 года.Она появилась в нескольких телевизионных программах, когда британский искусствовед А.А. Гилл критиковал ее за то, что она слишком непривлекательна, чтобы появляться на экранах страны. Бирд написал ответ в консервативном британском таблоиде Daily Mail и получил положительную поддержку. «У меня были тысячи женщин среднего возраста, большинство из которых не соглашались со мной в других вещах, говоря:« Вот как я выгляжу ». Это было трогательно, — говорит она. Так родилась феминистская икона.

С тех пор она стала еще более популярной, у нее появилось много последователей в Твиттере, она появилась в ряде успешных исторических шоу, в том числе в документальном сериале BBC Civilizations 2018 года и его версии для PBS, а также опубликовала два бестселлера New York Times, SPQR и Женщины и власть: манифест .В июне королева Елизавета II удостоила ее звания Дамы Ордена Британской империи, что было удостоено чести британцев, внесших наибольший вклад в общественную жизнь.

Новая книга Мэри Берд смещает фокус истории искусства с художника

Liveright Publishing

В новой книге Бирд , How Do We Look: The Body, Divine, and the Question of Civilization , компаньоне Civilizations, она обращает свой типично провокационный взгляд на историю искусства.Она утверждает, что популярная культура сегодня имеет «исключительный, почти одержимый фокус» на художников, стоящих за искусством, за счет понимания того, как искусство формирует часть общества. «Искусство становится значимым, а классические произведения становятся шедеврами благодаря людям, которые их судят, смотрят на них, пишут о них». — говорит Борода. «Если вы исключите этих людей из истории, вы получите очень искаженное представление о том, что такое искусство».

Изменяя фокус истории искусства, Бирд стремится решить проблему, лежащую в основе нашего современного понимания древних обществ.«Поскольку в древнем мире так мало женщин-художников и писателей, мы склонны думать о древности как о чем-то, что можно увидеть только с мужской точки зрения», — говорит она. Борода ищет свидетельства реакции женщин на искусство — например, стихотворение сирийской дворянки, выгравированное у подножия древнеегипетской статуи, — чтобы напомнить читателю, что женщины тоже были заинтересованы в древнем мире, даже если им нечасто позволяли внести свой вклад в культурный канон сами.

Цель книги — расширить круг наших взглядов на древний мир — это та же цель, которую она разделяет с телешоу, которое она совместно представила в этом году.Это переосмысление (а не ремейк) новаторского документального фильма Кеннета Кларка 1969 года BBC « Цивилизация» — , сериал, который вдохновил Бирд, когда она была молодой девушкой, изучать искусство. Но, по ее словам, хотя он был «великим для своего времени», он ограничивает сферу своей исключительной «цивилизации» Западной Европой. «И в нем почти нет женщин, кроме Девы Марии и нескольких хостесс и куртизанок».

В новой версии, которая вышла в эфир на канале PBS этим летом после того, как она была впервые представлена ​​на BBC в начале этого года, Бирд и ее коллеги-ведущие отправляют зрителей в путешествие по 31 стране, от Греции до Мексики, от Южной Африки до Индии.«Можно сказать, что это уловка, чтобы поставить знак« s »на конце« цивилизации », и, конечно же, это так, — говорит Бирд. «Это не решает никаких проблем. Но это наталкивает на мысль о том, что моя цивилизация — это ваше варварство, и вызывает множество сложных вопросов ».

Борода никогда не уклонялся от сложных вопросов. В ноябре 2017 года, когда разразился скандал с Харви Вайнштейном и движение Me Too начало набирать обороты, Борода опубликовала Women & Power, , спрашивая, почему у общества проблемы с женскими голосами и женским авторитетом.Менее чем на 100 страницах, составленных из двух предыдущих лекций, Борода описывает историю того, как женщины заставляли молчать с древних времен. Она прослеживает первый эпизод, когда женщину заставляют заткнуться в «Одиссее » Гомера, когда маленький сын Одиссея Телемах говорит своей матери Пенелопе: «Вернись в свои комнаты и займись своей работой, […] речь будет быть делом мужчин ».

После знаменательных моментов, таких как то, что Митч МакКоннелл заставил замолчать Элизабет Уоррен в Сенате в феврале 2017 года, и насмешки Дональда Трампа над перерывом в туалете Хиллари Клинтон в 2015 году, многие восприняли манифест Бирда как своевременное напоминание о том, что женщинам все еще приходится особенно тяжело бороться, чтобы иметь свою голоса слышны в коридорах власти.«Если вы посмотрите на историю того, как мы унаследовали взгляды на надлежащее место женщин — формы и язык, на которых говорили о женщинах на протяжении тысячелетий, — говорит Бирд, — вы увидите, что одни и те же закономерности повторяются. В той степени, в которой в 2016 году Хиллари Клинтон все еще изображалась как обезглавленная Медуза на кофейных чашках и футболках ».

Beard считает, что выявление этих закономерностей — первый шаг к их устранению. «Если чему-то научились через культуру, это не естественная ненависть.Если вы можете чему-то научиться, вы можете от этого забыть », — говорит она.

Как женщине, которая регулярно вступает в острые публичные дебаты, Бирд приходилось сталкиваться с более чем ее справедливой долей людей, которые предпочли бы, чтобы она перестала говорить. Она безостановочно пишет в Твиттере, используя платформу, чтобы избежать академической работы, «так же, как я привык перекуривать сигареты», и стала известна своими регулярными убийствами троллей, отбивая бранные оскорбления хладнокровными ответами. «Я придерживаюсь того, что можно назвать агрессивной вежливостью, — говорит она.«Было бы лучше, если бы ты снял это». Мораль такова, что ты никогда, никогда не выйдешь из себя с ними ».

Борода признает мерзость некоторых из своих троллей, но говорит, что многие «грустны, одиноки, в отчаянии».

«На самом деле ими движет чувство отчуждения, — говорит она. «Я думаю, что интересно, что мужское разочарование превращается в женоненавистничество. Но когда вы отвечаете им, это их шокирует, потому что они понимают, что на другом конце провода есть человек.«Она подружилась с некоторыми из своих троллей, обедая с одним из них и даже написав ему рекомендации для заявлений о приеме на работу.

Единственная форма взаимодействия в Твиттере, которую Борода терпеть не может, — говорит она, — это когда ее подписчики говорят ей, что они «разочарованы» в ней после того, как она поделится спорным аргументом или мнением. «Я всегда думаю, ты покровительственный член! Вы ведете себя так, как будто здесь есть моральный недостаток, но вы имеете в виду: «Обычно я согласен с Мэри Берд, а в данном случае — нет.Просто скажи это. Мы не хотим жить в мире, где все согласны друг с другом! »

Усиливающийся политический раскол в США и очевидная перестройка мирового порядка в результате внешней политики президента Трампа вызвали множество сравнений с падением Римской империи. Но Бирда это не убедило. «Нет таких однозначных соотношений, которые нужны людям», — говорит она. «Я не могу представить себе императора, похожего на Дональда Трампа, и обстоятельства падения Римской империи все еще остаются для нас совершенно непонятными.

Более чем четкие исторические сравнения, говорит Бирд, древний мир позволяет нам смотреть за пределы нашего собственного контекста и анализировать, как выглядит «режим автократии». «Например, это говорит нам о важности того, чтобы политик-популист мог говорить напрямую с общественностью, без посредничества остальной части правительственного класса», — говорит она. «Это то, что делал Цезарь, когда он сказал:« Veni, vidi, vici. ‘[Я пришел, увидел, победил.] Мы признаем это прямо в твитах Трампа.

Но, добавляет она, сами римляне хотели бы, чтобы их длительный урок состоял в том, что империи действительно падают. «Мы считаем их очень ура-патриотами, очень самоуверенными. Но на самом деле они знали, что все, что идет вверх, всегда идет вниз », — говорит она, добавляя со смехом:« Римские историки с радостью применили бы это к сегодняшнему дню: мы вам так сказали! »

Это урок, который она извлекает из собственной популярности. «Пройдет. Пройдет, — отвечает Бирд, когда его спрашивают, каково это, когда тебя называют вдохновением.Она добавляет, что не думает, что ей лучше удается справляться с троллингом или преодолевать тысячелетия укоренившегося в культуре женоненавистничества. «Вы просто начинаете меньше заботиться, когда стареете, — говорит она со смехом. «Мне очень приятно, что я могу показать молодым женщинам, что вы можете противостоять этим парням. Вы можете вызвать их. И жизнь продолжается.»

Еще истории, которые необходимо прочитать из TIME

---

Напишите Ciara Nugent в [email protected].

Ошибка «Страница не найдена», Audible.com

• Evvie Drake: более чем

• Роман
• К: Линда Холмс
• Рассказал: Джулия Уилан, Линда Холмс
• Продолжительность: 9 часов 6 минут
• Несокращенный

В сонном приморском городке в штате Мэн недавно овдовевшая Эвелет «Эвви» Дрейк редко покидает свой большой, мучительно пустой дом почти через год после гибели ее мужа в автокатастрофе.Все в городе, даже ее лучший друг Энди, думают, что горе держит ее взаперти, а Эвви не поправляет их. Тем временем в Нью-Йорке Дин Тенни, бывший питчер Высшей лиги и лучший друг детства Энди, борется с тем, что несчастные спортсмены, живущие в своих худших кошмарах, называют «ура»: он больше не может бросать прямо, и, что еще хуже, он не может понять почему.

• 3 из 5 звезд

• Что-то заставляло меня слушать….

• К Каролина Девушка на 10-12-19

.